Елена Арсеньева - Черная жемчужина

«Ну что ж, тогда спокойной ночи, – пожелала она с утонченным коварством. – Поздно уже. Спишемся завтра и договоримся, когда увидимся. ОК?»

Ответ не содержал в себе ни единого смайлика:

«М-да… ОК»

Злорадно усмехнувшись, Алена отложила телефон и погасила свет, представив, как сейчас ерзает Дракончег, не зная, куда девать себя и свои желания. А с другой стороны, почему не знает? Жена-то всегда под боком. Вот богов благодарит небось сейчас, потрясенная невиданной страстью, которая вдруг вспыхнула в супруге… Но боги тут ни при чем, на самом-то деле, ну, разве что только те, которые создали Алену Дмитриеву, Елену Ярушкину тоже, такой неразумной, нерассудительной, нерасчетливой, такой взбалмошной, такой страстной, глупой, пылкой… эх, а во всем виноват Вячеслав, который растревожил душу! Но, если рассудить, при чем тут Вячеслав? Если бы он не был тангеро, то уж никак не произвел бы такого глубокого впечатления на эту самую душу. Выходит, во всем виновато аргентинское танго?!

Пораженная этим судьбоносным открытием, Алена внезапно уснула и, не видя во сне на сей раз никаких синих груш, спала так крепко, что телефонный звонок, прозвучавший в половине десятого утра, еле-еле смог ее разбудить.

Из воспоминаний Тони Шаманиной (если бы они были написаны, эти воспоминания…)

А если вспомнить про Дома коммуны, то ничего толкового из них не вышло. Мама была права, людям кучей жить не хотелось. То есть сначала-то еще ничего, совместная жизнь казалась новой и интересной, жильцы проводили субботники по озеленению дворов, устанавливали дежурства на кухнях, в столовых, библиотеках-читальнях и детских комнатах. Было введено коллективное самоуправление, и все подчинялись решениям общих собраний. А потом… Столовую продуктами снабжали нерегулярно, ну, ее взяли да закрыли и сделали там контору, а в комнатах поставили примусы и керосинки. Семьи разрастались, места не хватало, подсобных помещений не было, начали стеклить балконы и превращать их в веранды, потом заселили детские комнаты, красные уголки и библиотеки-читальни… а кончилось тем, что Дома коммуны превратились в самые обыкновенные коммуналки, где также ссорились из-за очереди в ванную или туалет, где у каждого был свой звонок на двери, где воровали друг у дружки электролампочки: до того доходило, что в туалет со своей лампочкой ходили, – где завидовали друг дружке и писали доносы на соседей в жилтоварищество, в милицию, а то и куда похуже.

А мой отец теперь работал на строительстве Дома связи на площади Первого мая. И дома только об этом строительстве говорил – и с мамой, и с соседом нашим, Ильей Петровичем Вахрушиным, который на той же стройке был десятником. Проект прислали из Москвы, но это только называлось – проект. Он был сделан в эскизах, никакой проектно-сметной документации не существовало. В Горьком просто не было контор, которые разработкой такой документации занимались бы, имелось только бюро по архитектурно-художественному оформлению Горького при горисполкоме, а потому все делалось, как говорил папа, наобум Лазаря. Это было его любимое выражение, то есть не любимое, конечно, потому что он говорил так со зла, но вот выходило, что злился он часто, а оттого «наобум Лазаря» звучало каждый день, а порой и несколько раз в день. Между прочим, я никогда не могла понять, что эти слова значат. То есть я понимала – кое-как, так себе, очень плохо, – но от чего произошло выражение, так никогда и не узнала. Потом, спустя много лет, встретился мне один человек, который его очень странно и в то же время понятно объяснил, но об этом расскажу позже… Наша соседка Ленка Вахрушина говорила, что папа не может избавиться от косных, старорежимных взглядов, и это выражается даже в его словах: наш, советский человек сказал бы не «наобум Лазаря», а халатно, спустя рукава, наплевательски относясь к процессу созидания социализма… Ленка такие газетные выражения обожала. Она вообще думала, что они появились на свет после революции. Наконец я ей показала словарь Даля, где были эти самые «спустя рукава», а потом отыскала в папиной библиотеке повесть Мамина-Сибиряка «Около господ», где он пишет, что не выносит этой русской халатности. Ленка аж заплакала от злости, что эти слова «нашего, нового времени» вовсе не наши, а «старорежимные», как она говорила. Она очень странная была, Ленка. Хотя я вспоминала себя в ее 12–13 лет, я тоже дурочка была ужасная, помню, что мамины кружевные воротнички осуждала. Но когда мне исполнилось 15–16, эти воротнички я уже с удовольствием носила. Да и вообще, все эти взгляды военного коммунизма в середине 30-х годов уже казались смешными, люди старались одеваться и аккуратно, и нарядно, по мере сил, конечно, ну а поскольку отец, как один из ведущих инженеров города, зарабатывал неплохо, к тому же ему давали талоны на одежду и обувь из закрытых распределителей, то мы с мамой тоже были одеты очень хорошо. Получ– ше наших соседей. Но мама не разрешала покупать особенно нарядные вещи, не позволяла мне в школу ходить в туфлях на каблучке, хотя у меня аж две пары таких туфель было, одни можно было в школу таскать, другие для праздников поберечь. И мы никогда не ездили на папином служебном автомобиле, хотя иногда ужасно хотелось прокатиться куда-нибудь за город. Но мама говорила, что не надо в людях зависть пробуждать, зависть – это пособник самых тяжелых преступлений, и даже если посмотреть на причину первого убийства в роду человеческом – убийства Каином своего брата Авеля, – то выйдет, что он брата из зависти убил. Я была тогда тоже глупа, может, даже глупее Ленки Вахрушиной, и не понимала, о чем мама говорит, а про религиозное мне слушать было неинтересно.

Ну так вот, о стройке Дома связи, о той самой стройке, которая нашу семью погубила.

Папа говорил, творилось на ней просто безобразие. Неразбериха, не раз приходилось переделывать то, что уже построено, что уже в камне. То происходили многодневные простои из-за отсутствия материалов, то начиналась штурмовщина – даешь! Все это снижало качество работы. А сколько прошло реорганизаций и кадровых перестановок! Менялись начальники и прорабы, а счет десятникам и правда шел на десятки. Помню, один раз Илья Петрович Вахрушин, ну, сосед наш, пришел к нам вечером и стал папу умолять, чтобы не увольняли какого-то его свояка из десятников. А папа сказал, что этому десятнику место в тюрьме за качество его работы и лучше бы Илья Петрович следил за тем, как на его участке дела идут, потому что там тоже начались безобразия, он тоже очень просто может со стройки вылететь. Илья Петрович очень огорчился, а Ленка объявила мне бойкот. Мирка же, их сын (его звали Мирев – Мировая Революция, значит), налил керосину в нашу кастрюлю с борщом на кухне. Конечно, мама это сразу заметила, никто этого борща не ел, но Илья Петрович Мирку так выпорол, что мама его просила остановиться, даже плакала. Илья Петрович был такой тихий, но как находило на него, он все сокрушить мог, уничтожить, убить мог… Вот один раз и сокрушил, и уничтожил, и убил… моего отца. И всех нас.