Галина Романова - Чужая жена – потемки

– Отойди, – скомандовала Дина, оттесняя его от керосинки. – Нечего продукты зря переводить, их и так мало.

– Тебя вот съем, тогда и закончатся, – хмыкнул Кузьмин ей в затылок, не подозревая, как трясет ее от одного его дыхания. – Ты, оказывается, не такая уж и дохлая, дылда. Есть, есть у тебя места, которыми можно поживиться.

– Заткнись… пожалуйста, – скрипнула Дина зубами и начала разбивать яйца в глубокую сковороду. – Или я уйду.

– Куда? – протянул он с насмешкой, но отошел, сел на табуретку. – Куда ты пойдешь, горемыка?

– Куда глаза глядят, – она посолила яичницу, поперчила, всыпала горсть свежего укропа, обнаруженного ею на заброшенном огороде.

– Ну и иди! Не держу, между прочим, да, – он начал за ее спиной чем-то там барабанить. – Там на каждом посту ориентировки на тебя развешаны. Разыскивается такая-то и такая-то… Как раз тебя под белы рученьки и сцапают.

– Да уж лучше в тюрьму, чем тут с тобой! – выпалила она и тут же поняла, что снова погорячилась.

Кузьмин снова задышал ей в затылок, приплющив свою накачанную грудь колесом к ее спине.

– А ты была там, в тюрьме-то, дылда?! Была?! Свистишь тут! Выделываешься передо мной, а очутись ты там хоть на час, не так завоешь! – забубнил он ей прямо в ухо, зло и напористо. – Сломают на раз-два!

– А тебя?! Тебя сломали?

Дина переставила сковородку с поднявшейся яичницей на стол и обернулась к Кузьмину, на всякий случай отступив на пару шагов.

– Тебя сломали?

– Меня-то? – Он хитро прищурился, продолжая барабанить ладонями по ребру табуретной ножки. – Меня – нет.

– Ну, вот видишь! Тебе повезло, глядишь, и мне повезет.

Дина сняла со сковороды крышку, ловко нарезала яичницу на сегменты, отрезала от половины буханки два тонких ломтя. Они с Кузьминым в одном сошлись – хлеба оба ели мало. Пододвинула в его сторону сковородку, кусок хлеба, вилку, что означало приглашение. Села к столу, подальше от него и от сковородки. Есть ей не хотелось. Какой тут аппетит, в такой-то компании?

– Мне вообще везло, дылда, – Данила взял в руки вилку, повертел ее перед глазами, будто проверял, чистая она или между зубцов засохшая пища застряла. – Везло на хороших людей, всегда. Только однажды в моей жизни осечка случилась. Догадываешься, о ком я?

Она – во избежание лишних разборок – лишь молча кивнула.

О ней, конечно, речь, о ком же еще? Она ему жизнь испортила. Не он, убив человека, а она, указав на него, как на возможного убийцу. Вспомнив то давнее ощущение в зале суда, когда ей, затуманенной горем, показалось вдруг, что Кузьмин смотрит на нее без упрека и даже словно бы посылает ей воздушный поцелуй, Дина тяжело вздохнула. Не было этого ничего и быть не могло. Он ненавидел ее тогда, и сейчас ничуть не меньше ненавидит.

– Чего киваешь, дылда? – вдруг разозлился Кузьмин и резко толкнул вилку по столу, прямо с куском яичницы, Дина еле успела ее подхватить, чтобы она со стола не упала. – Скажи хоть слово! Нечего кивать и жать плечами! Скажи мне теперь, когда мы вот так, лицом к лицу, почему?!

– Что – почему? – Она осторожно взглянула на него, лениво жуя маленький кусок яичницы.

– Почему ты так со мной поступила тогда, десять лет назад?! Почему из пяти придурков ты выбрала именно меня?! Почему, отвечай!

И Кузьмин с такой силой грохнул кулаком по дощатому столу, что сморщился от боли и чертыхнулся. Но это был лишь краткий миг, он тут же забыл о боли в руке и уставился на нее с такой лютой, незаживающей ненавистью, что у нее в коленях закололо от страха.

«А он ведь может меня убить сейчас», – пронеслось стрелой у нее в голове. Просто взять нож, которым она только что резала хлеб и яичницу, и воткнуть его ей в сердце. Потом оттащить ее тело в огород, за баню, и бросить там на съедение одичавшим голодным псам. И они примутся отрывать от нее куски еще не остывшей плоти, рычать, толкаться лохматыми впалыми боками и станут жрать ее, жрать с аппетитом и наслаждением.

Дина еле успела выскочить во двор, ее вырвало прямо возле крыльца, где Кузьмин недавно обливал ее ледяной водой из ведра. В желудке болело и покалывало, ноги тряслись и не слушались, перед глазами все плыло и покачивалось, когда она вернулась в кухню. Кузьмин глядел в пол. Она снова села к столу.

– Я хочу узнать это сейчас, – повторил он глухо и скользнул по Дине одним из своих непроницаемых, мятущихся взглядов, которыми он ее полосовал без конца. – Именно сейчас, отвечай!

Он решил от нее не отставать. Ему плевать на ее недуг и слабость. Ему нужен ее ответ – для принятия какого-то решения, вдруг отчетливо поняла Дина. Он борется с какими-то сомнениями на ее счет, и ему требуется срочно от них избавиться.

– Я услышала, как кто-то из твоих друзей сказал: «Кузьма, ты что, сдурел?» – решила она говорить правду и только правду. – Я ничего не понимала тогда, так мне было страшно и больно.

– Тебя никто не трогал! – запальчиво отреагировал Данила. – Ты сидела в снегу, как клуша! И когда приехали опера, ты ткнула пальцем в меня!

– Потому что они сказали так…

– Они сказали так! – передразнил он ее со злой гримасой. – Ты ничего не видела, а ткнула в меня пальцем. Почему, дрянь?! Почему?!

Дина испуганно подняла на него глаза. Кузьмин был в бешенстве. Лицо бледное, губы посерели, в глазах колыхалась расплавленная лава его ненависти к ней.

– Я… – каждое слово давалось ей с трудом, его невозможно было протащить сквозь опухшее от рвоты горло. – Я не знаю… Это не было чем-то особенным… Неприязни конкретно к тебе не было, Данила.

– А что было? Ненависть? Месть? За что ты так со мной?

На какой-то миг он прикрыл полыхающие глаза веками, и ей стало немного легче дышать.

– Да нет же, нет. Не было ненависти, мести! Этого ничего не было. Я просто… Просто слышала, как кто-то это выкрикнул, вот и решила, что последний удар по его голове нанес ты. Кто-то же такое крикнул! И следователь говорил…

– Следователь говорил то, что ему было велено говорить и за что ему заплатили. А ты – дура конченая, раз и в самом деле подумала, что это я его убил, Витю твоего ненаглядного, пусть земля ему будет пухом!

– Не убивал, нет?! – зачем-то спросила она, будто он мог теперь сказать ей правду.

Не признал он своей вины тогда, не признает и теперь, десять лет прошло – не десять дней.

– Не убивал я твоего Витьку. За угол я ходил в тот момент… отлить, говоря проще, – пробубнил не очень внятно Кузьмин, снова глядя куда-то вниз, может быть, на свои крепко сжатые кулаки, которые он желал пустить в ход, и побыстрее. – А заорал Митяй.

– Почему? Почему он заорал?

Смысл этого разговора пока что почему-то не доходил до нее. Чудовищный смысл, обличающий. Ей просто было страшно от вида его невероятно бледного лица и посеревших губ, от кулаков, крепко сжатых, от угроз, на которые он был горазд все эти дни. Просто страшно, и все. А вопросы эти…