Никого не жаль - Марина Крамер
Настя сняла косметику, переоделась в пижаму, взяла блокнот и ручку и устроилась на кровати, положив перед собой подушку. Еще с тех времен, когда на самом деле работала журналистом, у нее сохранилась привычка анализировать разговор, выстраивая его в определенную схему.
Она расчертила лист в блокноте и начала записывать что-то то в одну колонку, то в другую – подобный метод позволял ей посмотреть на сказанное под другим углом и сделать новые выводы.
Когда Настя перечитала все, у нее остался один вопрос, на который она так и не смогла найти ответа.
Регина обронила фразу про то, что Ромашкиной было трудно заучивать что-то – но что именно? Тексты собственных интервью? Зачем? Да и как?
Настя прекрасно знала, что далеко не всегда интервью проходит по тем вопросам, что журналист набросал себе заранее, – по ходу беседы возникают новые обстоятельства, и хочется развить эти моменты. Словом, предусмотреть все невозможно. А эфиры на радио? Даже если это запись – все равно ведь ведущий может спросить что-то помимо заранее обговоренного. И если Ромашкина, по словам той же Регины, с трудом подбирала слова в устной речи, то как же никто ни разу этого не заметил?
Настя потянулась к ноутбуку, набрала в поисковике имя писательницы и наугад открыла ссылку.
Писательница рассказывала о новой книге, эфиру было около года.
Насте понравился ее голос – мягкий, обволакивающий, спокойный. Говорила она довольно легко, на вопросы ведущего отвечала тоже без пауз.
«Как такое может быть? – грызла ручку Настя, вслушиваясь в диалог. – Если она говорит вызубренный текст, то ведущий-то? Он задает вопросы по ходу ее рассказа, она тут же отвечает… Нет, конечно, можно отрепетировать заранее, но для этого ведущий должен быть, так сказать, ангажированным, участвовать во всей этой постановке и не отвлекаться от происходящего. Может, попробовать найти его?»
Настя даже сама не заметила, как увлеклась разгадыванием этого странного ребуса, совсем забыв об изначальной причине своей поездки в Москву и интереса к персоне писательницы Ромашкиной.
Теперь ей почему-то казалось очень важным понять, что же на самом деле представляла собой эта женщина, чей образ пока раздваивался и никак не хотел сливаться воедино. Даже единственная подруга и та не могла понять каких-то вещей, происходивших с Ромашкиной.
Настя снова вернулась мыслями к разговору. Вполне могло оказаться, что писательница нездорова – иначе чем объяснить странные видения, возникавшие у нее? С другой стороны, Регина рассказывала про фотографии, на которых было изображено то, что видела Люся. Как такое может быть? Что, если к этому все-таки был причастен мужчина, который купил ей квартиру и машину, а потом устроил погром и обвинял в том, что Люся его якобы опозорила в своей книге?
Правда, Регина говорит, что книга вышла до того, как начались эти странные видения, но ведь написана она могла быть раньше. И этот Михаил мог каким-то образом прочесть ее до того, как она вышла. Нет… тогда он не стал бы ждать до выхода, а сделал все, чтобы этого не произошло. И возможности для этого у него, очевидно, были – Регина дважды намекнула на его высокое положение, возможно, он депутат или что-то в этом роде. Нет, он бы не стал действовать так тонко и устраивать какие-то спектакли с чужими вещами, он бы действовал прямолинейнее.
«Вот бы с ним тоже поговорить, – размечталась Настя. – Вдруг бы он рассказал что-то, чего Регина не могла знать… Правда, я не знаю фамилии, да и имя это – Михаил – вполне может оказаться выдуманным, Регина ведь так и сказала – ну, пусть Михаил. Черт, как же плохо не иметь никаких связей… Может, Инге позвонить? А ведь правда…»
Но циферблат висевших на стене часов убедил Настю в том, что реализовать идею немедленно не удастся – шел третий час ночи.
«Москва, конечно, не спит, но и звонить в такое время неприлично», – со вздохом признала она, понимая, что очередной возможный шаг к разгадке откладывается как минимум до завтрашнего обеда.
С сожалением собрав с кровати все, что мешало улечься, она еще долго ворочалась с боку на бок, строя в голове планы на завтра.
Настя вдруг почувствовала, что находится в своей стихии – планирует, раскладывает по полочкам, систематизирует. И от этого получает огромное удовольствие.
Захар провел бессонную ночь и половину дня просто пролежал в постели, заказав себе завтрак в номер и вывесив на дверь табличку «Не беспокоить».
Охватившее его вчера отчаяние стало только сильнее – он не видел выхода, не мог придумать дальнейшего развития проекту, беспокоился за собственную безопасность и безопасность жены.
Тимофей не был обременен семьей, возможно, потому и не придавал такого значения всем тем знакам, что Захар видел в происходящих событиях.
«Человек без инстинкта самосохранения, – с раздражением думал Захар, намазывая на тост куриный паштет. – Ну, как можно думать, что деньги помогут уберечься от проблем? От смерти не откупишься, это самое бескорыстное, что вообще может быть. Но он не отдает себе отчета в том, что своими действиями еще и нас всех подставил. Или это я недосмотрел? Не просчитал, не продумал? Что делать с последней книгой? Я не смогу заставить Тимофея изъять тираж, да и поздно уже. Как, черт побери, это вообще могло произойти?»
Захар посмотрел на телефон, испытывая желание набрать номер и как следует поговорить, но сдержался. Пока не время.
А завтра похороны, и ехать на кладбище страшно – Захару почему-то казалось, что там непременно произойдет что-то.
«Я становлюсь настоящим истериком, – стоя под холодными струями душа, злился он на себя. – Ну, что может произойти? Снайпера на дерево посадят? Глупости… Но кто-то ведь снял с машины колеса. Кто-то, кто мог знать, что в них. Я, конечно, хорош тоже, надо было давно что-то с этим сделать, да все руки не доходили. А теперь еще надо придумать, как дальше жить. И в голове, как назло, пусто. И это у меня, которого всегда считали генератором идей…»
Он вдруг почувствовал страшную усталость и опустошение – как будто выпустили воздух из надувного матраса, и теперь он лежит себе на полу, как тряпка, потеряв упругость и объем.
Захар распластался на кровати, закинув руки за голову, и бесцельно смотрел в потолок. Надо бы позвонить жене, но почему-то не хотелось слышать ее голос, ее обвиняющие интонации, которые то и дело сквозили в даже вполне безобидных фразах.
«Может, зря она отказалась тогда от работы редактора? Была бы занята чем-то,
