Владимир Кулеба - Переводим с итальянского
– Товарищи! Да что же это делается? Антисоветчина – с нашей сцены! Что же мы сидим? Долой, пошел вон, говорю! А вы все, чего молчите?!
Кстати, рассказывали, что Булат однажды приезжал в Киев. Году в 1960-м пел в фойе тогдашней оперной студии, что в консерватории. Подпольно, конечно. Кто бы разрешил? Остановился у Вики Некрасова, в Пассаже. С утра Виктор Платонович показывал Булату свой Киев. – Андреевский спуск, замок Ричарда, домик Булгакова, Подол, Петровскую аллею, на «Слонике» немного посидели, в «Кукушке». А часа в три «посвященные» незаметно стали проскальзывать через «черные двери», с улицы Карла Маркса, вход с Крещатика был закрыт. Сексоты тоже не дремали, составили список, кто присутствовал, потом тягали, как водится, на Владимирскую. Уезжая, Окуджава сказал на вокзале:
– Знаешь, Вика, а я хотел бы жить в Киеве.
– Да? Почему, интересно?
– Киев – сплошной Арбат… Вот, кстати, и строка для песни.
Да, точно, в те годы Киев походил на тогдашний Арбат. Так же, наверное, как и сейчас современный Киев похож на нынешний Арбат – с милицией, охраной, спекулянтами и матрешками. Суровый московский кич – в камне, скользкой плитке, где слоняются на сквозняках случайные приезжие да темные личности. Нет того, нашего Арбата, и Киева – того, что дорог сердцу, тоже нет. Живут только в памяти нашего поколения, как и сам Булат. Да и поколение-то скоро уйдет, уже уходит, так что страшно поварачиваться, оглядываться, искать какие-то метки и следы.
Что ж, дело обычное. Но только есть одно отличие. Сейчас нас ничего не сближает, не роднит, не объединяет. Тогда же нашелся человек, которому хватило духу, когда все молчали в тряпочку, говорить то, как есть, идти, не оглядываясь, не обращая внимания на официальную пропаганду. Теперь ясно: фактически он собрал вокруг себя несколько поколений. Племя фанатов Окуджавы. И я – член этого племени, этой его партии. Кто-то, кажется, Фазиль Искандер, сформулировал: всю жизнь мы чувствовали себя одинокими, выброшенными в море пловцами, потерпевшими кораблекрушение, и хватались, как за спасательный круг, за его песни, сплываясь в дружественную компанию.
Кто помнит, в курсе, – так и было. Стоило провести по струнам: «Когда мне невмочь пересилить беду», «Во дворе, где каждый вечер все играла радиола», «Девочка плачет, шарик улетел», «Я дежурный по апрелю», «Ах, Арбат, мой Арбат», «Из окон корочкой» – любую выбирай. И с первых аккордов – у всех, посвященных в эту религию, загорались глаза, светлели и прояснялись лица. И это согревало в самые холодные и опасные времена, помогало их пережить, перебежать, дарило надежду на лучшее, на то, что все переменется и станет полегче. А без его песен, без веры и надежды и жить не стоило.
Многие, не зная автора, на полном серьезе считали, что это – народные песни, безымянные. Маршал Жуков доказывал, что песню «По смоленской дороге», которую Булат написал в начале 60-х, на самом деле он запомнил со времен войны. Когда же ему вежливо указывали имя автора и дату написания, маршал не соглашался, утверждал, что лично слышал ее в 41-м, пробиваясь к осажденной Москве. Про Булата – как и про каждого художника, «закрытого», вычеркнутого цензурой, ходило немало баек, его имя окружено флером загадочности, таинственности. Например, рассказывали, будто бы перед самой кончиной «железный» Андропов просил почитать ему «Свидание с Бонапартом».
Он – первый поэт, кто взял в руки гитару, не подозревая, наверное, что тем самым открывает «магнитофонную гласность», «пленочный самиздат». Все получилось почти случайно: читал в узком кругу друзьям свои стихи, о них отзывались неплохо, но все же чувствовалось, что чего-то не хватает. Однажды спел то же самое стихотворение под нехитрые три или пять аккордов. Эффект оказался неожиданным, не раз и не два пришлось повторять, просили еще и еще. «Вот чего твоим стихам не хватало – мелодии!».
Так началось путешествие его «песенок» – от одной компании друзей к другой. Кто-то где-то раздобыл магнитофон, собирались по вечерам, кассета – тогда называлась бобиной – часто рвалась, ее подрезали ножницами и склеивали ацетоном. Острый характерный запах сейчас слышится каждый раз, когда женщины «снимают» лак с ногтей. Тогда этот запах был связан с неожиданным чудом, которое несли песни Булата.
Я поначалу и слов-то самих не разбирал. Низкий тревожный, как заклинанье, непохожий ни на чей, голос, доверительные интонации, завораживающая мелодия поражали, оглушали. Слова доходили не сразу. Их надо было повторять про себя три-четыре раза, пока не прояснялся смысл. Но, как оказывалось, снимался и становился доступным только первый, верхний слой. И чем больше вдумывался и повторял простые, казалось бы, слова, тем глубже постигал истинный смысл, который, будто нарочно, надежно спрятан и зашифрован, открываясь только посвященным. И какое удовольствие, радость испытывал, когда постигал сущность каждой новой вещи! Один из сборников Булата называется «Посвящается Вам», то есть тем, кто понимает.
Этими песнями я бредил, они снились и во сне пелись. Их секрет, тайна – как загадки на картинах старинных мастеров: сколько не бейся, не разгадать, как эта известная всем линия горизонта отодвигается, когда подходишь к ней ближе. Много позже стало казаться, что те, кто посвящен в тайну, носят с собой у самого сердца, некий специальный приборчик, типа приемника с невидимой антенной, которая настроена на волну Булата. И все вокруг делилятся этим прибором на «свой-чужой». Так и сбивались в те смутные годы компании однодумцев, их согревал лучик надежды, веры и любви, высвечивавшийся тоненькой струйкой из всех его песен. Ими тогда спасались, они держали в жизни, не давали скурвиться окончательно, продаваться, спиться, не позволяли тебя затянуть на самое дно. Благодаря нехитрым песенкам Булата, многие выплыли, выжили, отделались минимальными потерями на самой страшной той войне…
Власти, конечно, не могли простить ему вольнодумства. Шельмовали в прессе, прорабатывали на партсобраниях, не пускали за границу, наконец, исключили из партии и союза писателей. Но ни слова раскаяния, сожаления и, тем более, покаяния от Булата не услышали. Позже, став на какое-то не очень продолжительное время предметом провинциальных киевских разборок – нелепых и пустых, как и вся показушная суета в этой «столице», испытав на собственной шкуре гнев записных продажных борзописцев, кагэбешников и всей партийно-комсомольской шушеры, я понял, каково было Булату каждый день и всю жизнь.
Разве можно сравнивать? Кто – я и кто – он? Заштатный поэт-неудачник, русскоязычный бард на Украине и – всемирно известный Мастер. Когда Булат тяжело заболел – в Америке вдруг остановилось сердце, то во всем мире за несколько часов собрали пятьдесят тысяч долларов. Собирали все и везде, кроме России! В смысле – тогдашнего Союза. Хотя его тогда, кажется, и не было, Союза. Но – власти не упустили шанс отомстить – утаили, проволынили, не донесли информацию до рядовых армии Булата! Как всегда, подленько скрыли, замотали. Рассказывали, в Донецке или Ростове ушлые ребята самостоятельно организовали сбор средств – и смылись с пожертвованными деньгами.
Ну, а в Киеве – вечном мещанском и дремучем городе, по обыкновению, все узнали последними. Так во все времена здесь было, наверное, и так будет, какая бы власть не приходила – и, вправду, дышать нечем. Однажды закончил свое выступление песней Булата «Возьмемся за руки, друзья!». Прямо со сцены некий Иван Иванович, вежливый такой, в сером неприметном костюмчике и сам такой же серый, как моль, спровадил меня прямиком на Владимирскую, 33, – бывшее гестапо, нынешний КГБ. И это после того, как песня несколько раз звучала и по радио, и с экранов! «Какой-такой-сякой Акуджав? Пишите объяснительную!»…
Мой старенький «гольфик», явно не ожидавший от хозяина такой подлянки, когда я ударил его по тормозам что было силы, дернулся и застыл, как вкопанный, посреди улицы Пархоменко, аккурат напротив бывшего танкового училища. Сквозь решетку забора виднелось заброшенное, почти «дикое», футбольное поле с осиротело стоящими в снегу воротами без сетки. Здесь, давным-давно, в другой жизни, резались до темноты в футбол с молодыми курсантами, и часто все заканчивалось, как сейчас принято говорить, массовыми беспорядками. Проще – драками с применением солдатских грубых ремней и острых пряжек, намотанных для верности на руку. Вот и не верь в совпадения после этого! Широкая и длинная улица Пархоменко, которую я исходил не один год и где меня каждая бродячая собака знала, всегда напоминала Смоленскую дорогу, по которой «столбы, столбы, столбы».
Так как догадка о Боге сверкнула внезапно, как молния, оставалось только порадоваться, что сейчас, в пять утра, на трамвайных путях, которые я как раз пытался переехать, никого нет – «ни людей, ни машин, ни подруг». Так что, можно сказать, повезло. Потому как вечно дребезжащие, допотопные трамваи знаменитой когда-то чешской серии еще не выезжали из парка, который находился раньше здесь же, чуть дальше, за поворотом на улицу Коперника, у известного всей Лукьяновке здания в причудливом стиле «старокиевского барокко» – клуба трамвайщиков. Раньше, до революции 1917 года, в нем помещалось городское общество трезвенников. Подразумевалось, по-видимому, что работники трамвайного депо им. Красина не только развивают, но и приумножают славные традиции своих легендарных предшественников. Ну-ну. В мою бытность здесь устраивали шумные свадьбы, а по будням вовсю торговали подозрительными шмотками не первой носки.
