Елена Крюкова - Ночной карнавал

«И тебя подобрала твоя названая мать и вырастила, — шептал мне горячо Гри-Гри, щекоча меня усами и всклокоченной бородой. — А пеленочки твои младенческие, с Царскими вензелями вышитыми, свято сохранила.»

«Нет, Гри-Гри! Нет!.. — кричала я страстно, обиженно. — Моя мать меня по-настоящему родила!.. Они с Царем просто очень любили друг друга когда-то!.. И от этой любви родилась я!..»

Гри-Гри улыбался, обхватывал меня лапищами, доверчиво прижимался изрытой оспинами щекой, пахнущим табаком и постным маслом лицом к моему лицу.

«Вера твоя спасла тебя. Спасет, — твердо говорил он, и его зубы обнажались в улыбке. — Верь, дитя. Да так оно и было. А пеленки на твое рожденье Отец подарил. Он-то уж знал, когда ты родишься. Он у нас все знает.»

«А есть что-нибудь, что он не знает?..»

«Есть. Никто не знает часа своего».

Он помолчал, потом притиснул меня к себе снова и задышал мне в ухо:

«Зато я знаю его час. И свой. И всех вас.»

«Скажи, Гри-Гри!.. Скажи!..» — затрясла я его, затормошила.

Он снял мои руки с себя, поморщился, зажмурился, и из прижмуренных глаз его выдавились мелкие светлые слезы.

«Не могу, Линушка. Это тяжко. Это выше сил человеческих. Все сказать могу, а вот это не могу. Не обессудь. Прости».

Я поцеловала Гри-Гри в пахнущую маслом голову.

Я лежала на полу в грязном темном подвале, где убивали нас, и вспоминала его слова, морщины у него на лбу, эти слезы, катившиеся из-под сомкнутых век по исклеванным оспой щекам.

Боже! Какая боль!

Две пули попали в меня. В грудь и в живот.

Как больно, когда в живот.

Стася кричала уже без слов:

— А-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а!.. О-о-о!..

Боль. Как тяжело ее снести. Как трудно ее победить. Я пытаюсь встать. Чтобы меня убили, стоящую. Я не хочу лежать. Не хочу, чтобы меня протыкали штыком, пригвождали к заплеванным половицам. Я хочу видеть смерть в лицо. Какая она. Видеть свой последний миг.

И я, сделав страшное усилие, шатаясь, встаю.

Видите меня, люди! Вы, нелюди! Убийцы!

Они видят меня. Они хорошо видят меня. Видят все мои раны. Видят мои глаза, всаженные в них, как две пули. Воткнутые по рукоять, как два копья.

— Мы все равно будем жить!

Я не узнаю свой голос. Это хрип. Кровь клокочет в горле. Мне же прострелили грудь. Воздух хрипит и булькает в раненом легком. Я еще не понимаю, что я умру.

Как понять, что ты умрешь?! Этого человеку понять нельзя. Никто, пока живет, не поймет этого. Никогда.

— А-а! — вопит чернобородый. — Дьяволица!.. Она поднялась!.. Она никак не сдохнет!.. Получи!.. На!..

Он вскидывает руку с револьвером и стреляет в меня — в упор.

Пуля впивается мне под грудь. Христа тоже сюда ткнул копьем римский солдат.

Я не падаю. Я стою изо всех сил.

Я гляжу на чернобородого глазами неба. Глазами народа.

Вы чужие. Это вы чужие здесь. Вы захватчики. Вы убийцы. Иуды. Где ваши сребреники в мешке?! Пересчитывайте их. Тешьте душу. Сдирайте с пронзенных штыками тел Княжон драгоценности Царского Дома. Рассовывайте по карманам. Все равно вам не завладеть величайшей драгоценностью мира.

Она в наших руках. В наших глазах.

В наших бессмертных душах, в муках отлетающих на небеса.

— Девка… ты… — хрипит чернобородый и пятится от меня, как от чумной. — Ты зачем так глядишь… ты что… кто ты… почему ты не падаешь… не кончаешься… мы же в тебя столько пуль всадили… ты…

Он кричит надсадно, приседая, наставляя на меня ходящий ходуном в руке револьвер:

— Кто ты?!

Я не отвечаю. Я не знаю, кто я.

Рядом со мной корчатся в последних судорогах любимые тела. Души любимых мечутся у моего лица, хватаются за меня незримыми руками, целуют губами невидимыми.

Я гляжу на убийцу, и его лицо заливается мертвенной бледностью, покрывается сетью морщин, как старая картина — кракелюрами. Револьвер валится у него из руки. Он хватает руками воздух. Его белые, в черной бороде, губы шепчут ругательства и проклятья.

Он медленно оседает на пол, и я перед тем, как мои глаза застилает тьма, успеваю заметить, как он, прижав обе ладони к лицу, падает навзничь, ударяясь головой о половицу, и недвижно застывает, глядя расширенными глазами вверх, на потолок, на тусклую лампу с горящей кровавой спиралью внутри.

Я бегу. Я бегу по синему снегу.

Я бегу в ночи. Заснеженный парк залит сиянием фейерверка.

Мне в лицо дует ветер с залива. С устья Зеленоглазой.

Они гонятся за мной, Арлекин и Казанова. Хромые гончие собаки! Загнанные лошади! Одышливые, старые борзые. Вы все равно не догоните меня. У меня ноги длиннее. Сердце смелее. Я дышу снегом и звездами. А вы — запахом денег. Я моложе вас. Сильнее вас.

Я убегу от вас. Уйду. Только хвостом махну.

— Мадлен!.. Стой!..

Еще чего. Так я и послушалась вас, подлецы.

Сердце бьется у горла. Цветные пятна фонарей, фейерверка сливаются в расплывчатые слезные потеки. Я ловлю ртом морозный ночной воздух, задыхаюсь, бегу.

Я добегу, люди! Я вырвусь!

Иначе я не буду Мадлен!

— Стой!.. Стреляю!..

Почему они не стреляют?! Почему?!

Неужели на мне плащаница Божья, расшитая звездами?! Синий плащ Оранты?!

С той фрески… в соборе… где меня крестили… где я сидела в медной купели…

……… я открываю глаза. Боль. Страшная, дикая боль в подреберье и животе. Я лежу под телами. Кто на мне?.. Руся… или Тата… Я выпрастываю лицо, щеку из-под Лешиной ноги — я узнала его по раздробленному колену. Тряско. Телега. Нас везут на телеге. Я скашиваю глаза вбок и вижу, как за телегой по дороге тянутся кровавые ручьи. Нас везут хоронить. Куда?! Тени сгущаются. Это ночной лес. Ночью, в лесу, под корнями, и дерном засыплют, ветками завалят… А может, и сожгут нас, прежде чем в землю зарыть… В смерти нет ничего прекрасного. Смерть страшна и безобразна. И она же свята. Кто помолится за Лешу?!.. В глотке смерзся крик. Если я крикну, они добьют меня.

Я осторожно вынимаю из-под тела Руси, лежащего на мне жуткой, мертвой тяжестью, руки. Вцепляюсь пальцами в край телеги. Они везут нас. Увозят подальше.

Они хотят скрыть содеянное.

Отец!.. Я осталась жива. Как Ты и говорил мне. Что мне делать?!