Анастасия Вербицкая - Дух Времени

Она снимала шляпу, и руки ее словно замерли у висков. Глаза ее, большие, гордые и жалкие, впились в лицо свекрови. Анна Порфирьевна невольно опустила голову…

Тогда руки Катерины Федоровны упали бессильно, и она села на первый стул. Она начинала понимать…

Она не слыхала, казалось, того, что говорила ей свекровь… Жив?.. Ну и слава Богу!.. А чувство огромной, страшной пустоты росло в ее душе, и холод сковывал все, что билось, рыдало, трепетало в ней минуту назад… "Простите его, Катенька!.." – расслышала она как бы далеко где-то звучавший голос свекрови… Она скользнула безучастным взглядом по белому лицу Сони и ее полным ужаса глазам… Анна Порфирьевна плакала… Вдруг до слуха ее долетели рыдания… Капитон, уткнувшись лицом в спинку кресла, рыдал, и широкие плечи его как-то жалко и смешно вздрагивали… "Ма-ма…" – жалобно пролепетал Адя, тщетно стараясь вскарабкаться на колени матери. Она машинально взяла его на руки.

– Катенька, поедем к нам, – сказала Фимочка, обнимая ее голову. – Что тебе здесь одной оставаться?.. У нас там тихо…

Она вдруг поняла… Она встала, прижав ребенка к своей груди. Ее глаза, большие, гордые и жалкие, прошлись опять, уже сознательно, по всем лицам и остановились на склоненной голове свекрови.

– Никуда я не поеду, маменька!.. Спасибо вам за участие!.. Но… мое место здесь…

– Сестрица! – горестно крикнул Капитон, открывая искаженное лицо. – Напрасно вы это… Напрасно… Не вернется он, коли ушел… Вы только себя загубите, его поджидая…

Глаза ее сверкнули. Кровь кинулась в лицо, и ноздри дрогнули…

– Я никого не жду! – властно сказала она. – И не жалейте меня, пожалуйста! Не зовите меня… Дайте мне пережить это… в одиночестве!.. У меня нет больше мужа. Пусть!.. Мне остались дети… – Она судорожно прижала к себе испуганного ребенка. – И если Бог милосерд… их у меня Он не отнимет!..

…………………………

Но она ждала… Ждала вопреки рассудку, вопреки самолюбию и негодованию, пожаром охватившему ее душу, когда миновало оцепенение от первого жестокого удара… Она ждала днем, не признаваясь себе в этом, как тень бродя по дому, равнодушная к плачу или ласкам сына. Она выходила на улицу и слушала вместе с другими, как грохотали пушки где-то далеко, как щелкали пулеметы на Арбате, слушала, что говорили нянька или Соня, или соседки во дворе… и тотчас забывала слышанное… По вечерам она опять глядела в темную ночь, в черное небо, где летали немые молнии, неся смерть и разрушение… и ожидала чего-то… и на что-то надеялась.

По ночам она просыпалась и вскакивала при каждом шорохе… И кидалась в переднюю и ждала… Вот-вот ключ загремит в замке, отворится дверь… Он войдет, взглянет виноватыми глазами… Скажет: «Катя, прости!.. Я увлекся… Я не покину тебя больше, если ты простишь…»

Сны терзали ее невыносимой радостью, потому что во сне он возвращался и обнимал ее… Или же заставляли просыпаться с криком и в холодном поту, потому что она видела его окровавленным, убитым или умирающим… Но и во сне она жила им, только им… И если днем ее гордость подсказывала ей бесповоротное осуждение человеку, бросившему семью для каких-то преступных целей, то ночью смолкала ее вражда и просыпалась ее любовь… И она рыдала, пряча лицо в подушку, радуясь слезам, облегчавшим ее.

Два раза кровавый бред жизни вырывал ее из тесных объятий личного горя… Марью ранила шальная пуля, когда она шла в лавку. Больницы были переполнены, пришлось оставить больную дома и ходить за ней. Соня вбежала один раз с криком: "Вася умер!.. Вася убит…" Ему на улице шрапнелью вырвало бок, и Акулина, кинувшаяся в больницу, застала его уже мертвым. Когда она выла, стукаясь головой об пол, Катерина Федоровна, белая от ужаса, стояла подле с застывшими глазами и думала: "Я счастливее ее!.."

Дни шли, похожие на чудовищный кошмар. С утра грохотали пушки. Пули летали по городу, кося случайных прохожих. Одна разбила окно лавки внизу, впилась в стену, и все ходили на нее смотреть… Было опасно выходить даже на крыльцо.

Когда падали сумерки, город вымирал. По вечерам тщательно опускали шторы, не смели отворить форток. А у кого были комнаты во дворе, те уходили туда, и окна на улицы стояли, темные и загадочные, как глаза слепого… Не было извозчиков, не было седоков, не было прохожих. Москва походила на средневековые зачумленные селения. Город мертвых…

Но это только казалось. В мертвенной, подавленной тишине ночи незримо кипела таинственная жизнь… Грозные, странные сооружения беззвучно вырастали по всем переулками и улицам. Каждый день они гибли под грохот пушек, и каждую ночь рождались снова, непобедимые, неуловимые, загадочные… И казалось, что эти дети мрака имели душу, что они знали что-то, чего не знал никто…

Когда их в первый раз строили в сумерках, почти под окнами Катерины Федоровны, дворник дома с увлечением рассказывал на кухне няньке и Марье: "И весело так, и дружно… и спорко так мы работали… "Товарищи, – говорят. Товарищи…" Таково ли хорошо и ласково!.." Но когда ночью тот же дворник шел тушить лампы и запирать подъезд и натыкался на черную баррикаду, сердце его падало… Как будто тени реяли беззвучно около. Как будто шепот и шорох рождались вокруг… Какая-то неуловимая жизнь дышала в этих громадах и безмолвно угрожала…

Капитон ежедневно приходил навестить сестрицу. Он ни о чем не спрашивал и даже не говорил. Он сидел в кабинете и вздыхал. А Катерина Федоровна как будто не замечала его. Когда один раз он ушел в темноте и неожиданно наткнулся на преградившую ему путь баррикаду, он шарахнулся и позвонил у подъезда. "Сестрица, разрешите переночевать!.. Черт ее знает, откуда она взялась! Ехал к вам, все было пусто… А сейчас поперек дороги стоит… Этакое чудище!.. Кто его знает? Может, под ней дружинник сидит?.."

Но Соня бесстрашно пробиралась ежедневно к сестре и изредка к мужу. Перевезти его было невозможно. "Живи у меня!" – просила сестра… Соня не соглашалась… Она тоже ждала… Почему?.. У нее не было на это ответа… Но как только опускалась ночь, и невидимые, грозные руки как бы по волшебству воздвигали разрушенные днем баррикады; когда тьма опускалась на город, гасли огни в окнах и зловещая тишина нарушалась только стуком копыт и лязгом оружия проезжавших патрулей, Соня, погасив огонь, садилась у окна и ждала…

Были у нее, впрочем, к другие, неизвестные причины жить одной в эти дни. К ней пришел Шебуев в сумерки и принес какой-то сверток. "Можно это у вас спрятать на недельку, Софья Федоровна?" – "Ах, пожалуйста!" – "Только вы поосторожнее. Сами не трогайте и прислугу не допускайте!" – "Тогда давайте это в спальню. Я буду запирать ее на ключ". – "А вы… не боитесь, Софья Федоровна?.. Всякие могут быть случайности… Должен вас предупредить…" Она печально качнула головой: "Я не дорожу жизнью, Павел Петрович… Боюсь страданий, боюсь безобразия… но умереть не страшно…"