Индира Макдауэлл - Тадж-Махал. Роман о бессмертной любви

Противно пахнет обеззараживающими средствами и смертью. У смерти есть свой запах, его не выветрить и не перебить. Он не только в моргах, но и в палатах тех, кто обречен, – запах прощания с жизнью.

Не узнать Саманту Браун невозможно, даже если красавица покинула этот мир. Я киваю в ответ на немой вопрос Эдварда:

– Это она.

– На тебя похожа, – передергивает плечами Ричардсон.

Угу, только мое тело результат постоянных тренировок, а ее – работы пластических хирургов. А еще схожий тип лица и волосы светлые.

– Крашеная блондинка… – раздается голос патологоанатома, диктующего результаты наружного осмотра на диктофон.

Патологоанатом продолжает говорить о вставленных зубах, перенесенных пластических операциях и прочих прелестях, упоминать о которых в приличном обществе не принято. Надеюсь, эти сведения не покинут пределы морга? Не хотелось бы увидеть в завтрашних газетах подробный отчет о том, сколько раз Саманте делали липосакцию или подтягивали грудь, сколько силикона в ее губах, а сколько в ягодицах и сколько шрамов от подтяжки лица за ее ушами. Красавицы имеют право на тайны подобного рода.

Об этом, видимо, подумал и Эдвард.

– Надеюсь, эти детали не станут достоянием прессы?

– Что вы, что вы! – бодро заверяет его помощница патологоанатома.

Именно бодрость ее тона свидетельствует, что газеты будут смаковать подробности дружбы телеведущей с пластическими хирургами еще долго. Остается надеяться, что сведения о самом налете и краже бриллиантов затмят рассказы об оперированной груди Саманты, но я на всякий случай напоминаю, что разглашение сведений карается законом, а уж о столь известной личности особенно:

– ВВС проследит за этим строго.

То, как стушевалась помощница, подтверждает мои подозрения.

– Смерть наступила в результате пулевого ранения. Выстрел точно в сердце, 38-й калибр… До этого был удар по голове, но он привел лишь к гематоме и, вероятно, потере сознания…

Для патологоанатома тело на столе – не знаменитая телеведущая, а просто объект исследования. Он обязан скрупулезно изучить состояние трупа, а не лить слезы сожаления по поводу гибели кого бы то ни было.

– Которого из них застрелила я?

– Вот этого. Одно ранение в плечо, второе точно в лоб.

Конечно, в лоб! Я что, могла перепутать голову с тем, на чем он обычно сидел?

На дальнем столе рыжий, который сейчас вовсе не кажется ни юным, ни благодушным. Губы презрительно изогнуты, в мертвых глазах застыла ненависть. Черты лица изменила не смерть, не экспансивная пуля, он прекрасный актер и при жизни умело изображал этакого восторженного щенка. В злом умысле его не заподозрила не только служба охраны, я тоже не заметила обмана.

Патологоанатом, диктующий результаты осмотра перед вскрытием, произносит:

– Волосы крашеные.

– Что?!

– Он шатен, зачем-то выкрасился в рыжий цвет. И линзы цветные, не догадаешься…

Жаль, что этот крашеный мертв, у меня неодолимое желание убить рыжую сволочь еще раз! Причем голыми руками.

Берет досада на свою и чужие ошибки, стоившие жизни стольким людям.

На соседнем столе телохранитель, труп которого буквально изрешечен пулями.

– Чарлз Купер, тридцати шести лет. Прекрасная физическая форма, погиб тоже от выстрела в голову, 38-й калибр, пуля экспансивная, разворотила полголовы… Кстати, «Глейзер».

Значит, я не ошиблась насчет отсутствия рикошета…

А патологоанатом продолжает:

– Кроме того, множественные огнестрельные ранения из автоматического оружия, но это посмертно.

Уже легче, меня невольно мучила совесть от понимания, что я могла прятаться за живым еще человеком.

– Вот его ошибка…

– Что? – удивляется Ричардсон. – О чем ты?

– Он смотрел на королеву, а должен был по сторонам.

– Ее величество не очень хорошо себя чувствовала с утра. Сегодня душно.

Я киваю, сегодня душно, но это не оправдывает телохранителя, его забота о здоровье, а не о безопасности королевы стоила ему жизни. Хотя Купера все равно застрелили бы одним из первых, в случае такого нападения он обречен.

– Они возвеличивали Аллаха, когда нападали. Исламские террористы, – заявляет Эдвард.

– Нет, внутри они действовали молча, пока я не начала стрелять. Потом только короткие приказы. Но никакого «акбара». Они не исламисты, Эдвард. Посмотри. – Я до пояса откидываю простыню, которой накрыт террорист, и киваю на его волосатую грудь. Мгновение Ричардсон задумчиво смотрит на кучерявую растительность, плотно покрывающую грудь убитого, и кивает:

– Ты права, не исламист.

Патологоанатом с интересом уточняет:

– Потому что не обрезан?

– Нет, потому что не брит.

– Что?

У Эдварда нет желания проводить лекцию о мусульманских обычаях, он предоставляет это мне. Приходится объяснять:

– Налетчики понимали, что могут погибнуть. Если правоверный мусульманин знает, что предстоящий день может стать для него последним, особенно если впереди дорога к Всевышнему и в рай после уничтожения неверных, он обязательно выбреет все, кроме головы, а то и ее тоже.

– А… Да, вы правы. К тому же они действительно не обрезаны.

Я с трудом скрываю улыбку. Для большинства европейцев первый признак принадлежности к мусульманской вере или иудаизму – обрезание.

– У нас привыкли все списывать на исламский террор. Кто-нибудь взял на себя ответственность?

– Нет. Пока нет. Возьмут… – усмехается Эдвард.

Ричардсон прав, через день о своей причастности к налету объявят сразу несколько террористических организаций самого разного толка, хвастливо заявляя, что это только начало, и теперь англичане захлебнутся собственной кровью. Заявления столь напыщенны, что непричастность их авторов сомнений не вызовет. Те, кто действует, так не болтают.

– Ладно, – вздыхает Ричардсон, – полюбовались трупами и довольно. У нас еще одна встреча.

– С кем?

Отвечает он лишь в машине, сообщив так, словно разговор не прерывался:

– С Томасом Уитни. Это представитель аукционного дома, который организовал выставку. Надо же знать, чей алмаз похитили.

Особнячок на Сент-Джеймс, даже если это не их собственный, а арендованный, свидетельствует об успехах «Антиса». Они работают в субботу и воскресенье (для дорогих клиентов готовы на все, а недорогих здесь явно не бывает), но на двери входа табличка «Извините, приема нет». Это не для нас, тем более дверь не закрыта. А где швейцар?

В холле, кроме менеджера за стойкой, сосредоточенно изучающей что-то на экране своего компьютера, никого.

– Кабинет Томаса Уитни? – сурово интересуется Ричардсон.

Девушка, не отрываясь от своего занятия, качает головой: