Георгий Ланской - Оглянись на пороге

— Это я должна успокоиться? — возмутилась соседка, но захлопнувшаяся дверь отсекла ее слова, как нож. Сквозь стальной лист, обитый утеплителем, проникали лишь отдельные слова. — …такой… смотрите-ка… Димка… алкашня всякая!

— Здорово, — поприветствовал приятель. — Какие у тебя соседи нервные.

— Здорово, — буркнул Дима. — Ты бы тоже нервничал, если б всякие с утра пораньше долбились.

— Какое утро? — возмутился тот, скидывая не слишком чистые ботинки. — Полпервого дня. Если ты спишь как суслик до обеда, не значит, что и другие…

— Другие меня не волнуют, — сказал Дима и отчаянно зевнул. — Если б меня дома не было, до утра бы двери выносил?

— Да куда ты денешься с подводной лодки? — отмахнулся Леха. — А то я не знаю, что ты раньше обеда не встаешь.

Парень поморщился. Висящее в коридоре зеркало отразило его помятую физиономию и всколоченные, как у Бабы-яги, патлы. Гость отодвинул его в сторону и пристроил куртку на крючок, поплевал на ладони и пригладил торчащий вихор. Полюбовавшись на себя, он направился на кухню.

— Пожрать есть?

— А ты приготовил? — пробурчал Дима и пошел в ванную.

— Чего кислый такой?

Когда Дима вышел, свеженький и слегка порозовевший после горячего душа, Леха по-хозяйски стругал колбасу, найденную в холодильнике. На плите грелся суп.

— За что люблю твою маму, так это за ее борщи, — радостно сказал он. — Когда бы ни пришел, у вас всегда полный холодильник. У моей-то мамаши из еды один кипяток, и то если потрудишься чайник поставить. Зато водяры — упиться: на первое, второе и третье… А я не могу ее, родимую, круглосуточно жрать, у меня печень.

Леха жил в одной из немногих оставшихся в городе коммуналок, где-то в Рабочем поселке, в домах с высокими потолками, громадными комнатами и крохотными санузлами, в которых отсутствовала ванна, а низкий унитаз, оборудованный длинной, прикрученной к бачку цепью, рычал на посетителей клозета. Мыть туалет жильцы должны были по расписанию, но его почему-то никто никогда не соблюдал. В итоге, пока жильцы разбирались, кто и когда пропустил свою очередь, сортир стоял грязным, с сырыми вонючими лужами вокруг фарфорового короля.

Дружили они давно, еще со школы, хотя Леха был старше на год и на правах более опытного учил Димку жизни, а однажды защитил от двух хулиганов, по которым давно плакала детская комната милиции. Димка тогда, как истинный рокер, таскал на руке хромированную цепочку, которую хулиганье приметило, порешив отнять. Его подкараулили после занятий, отлупили, но сдернуть цепь не успели: вмешался Леха, прозванный Ломом за сходство с мультяшным персонажем, верным соратником капитана Врунгеля.

Димкины родители, не одобрявшие большую часть друзей сына, Леху почему-то жалели, подкармливали, подсовывали кое-какие подарки. Будь он не таким здоровым, ему бы наверняка перепадало и шмотье друга, которое тот носил с невероятной аккуратностью. Но Леха в четырнадцать лет уже стоял самым первым в школьном физкультурном строю, вымахав почти до двух метров. Он всегда хотел есть и, заглядывая в гости, смотрел жалобно и многозначительно дергал ноздрями, чуя, что блюдо доходит до кондиции, вот как сейчас. Борщ уже закипал, и Леха начал суетиться, от чего ноздри раздувались, как у разъяренного быка.

Дима устроился у открытого окошка, достал сигареты и с наслаждением закурил, пуская дым в открытую створку. Леха выключил газ и стал разливать суп по тарелкам.

— Кушать подано, — с дурацким акцентом произнес он. — Садитесь жрать, пожалуйста!

— М-м-м, — хмыкнул Дима. — Приколы шестидесятых?

— Ты жрать будешь? Или я один…

— Да буду, буду… Докурю сейчас.

— И чайник поставь, — скомандовал друг и мотнул головой на валявшуюся на столе мятую газету. — Про нас вон пресса пишет. Почитай, довольно увлекательно.

Дима схватил газету и впился взглядом в мелкие черные буковки. Леха ел борщ и ехидно ухмылялся.

Статья, увенчанная выдернутой из личного блога фотографией, была очень даже недурна. Журналистка Гаврилова, заклеймив презрением заполонивших телеящик псевдозвезд, горько сетовала, что настоящие, самобытные музыканты не могут пробиться и донести до людей свое искусство. К примеру, готическая группа «Вервольф», что в переводе значит «Оборотень», — явление уникальное, интересное, с глубоким пониманием собственных текстов, которые даже не стыдно назвать стихами. А их солист — чудо расчудесное, с шикарным диапазоном в три октавы, что вообще-то редкость… И так далее, и тому подобное…

Он дочитал статью и рассеянно посмотрел на погасшую сигарету. Так хорошо и так много про них никто никогда не писал. Леха доедал борщ и продолжал ухмыляться.

— Чего ты лыбишься, долбоящер? — не выдержал Дима.

— Да ничего.

— А то я не знаю, когда ты просто лыбишься, а когда — со значением.

Леха молчал, и только ложка мелькала в воздухе, но рот предательски расплывался в улыбке. Не выдержав, он вытянул из рук Димы газету и с пафосом зачитал:

— «То, что солист коллектива прекрасно понимает, о чем поет, видно невооруженным взглядом, поскольку только настоящий чувственный самец может пропеть про страсть так, что незащищенное женское сердце будет разбито вдребезги. Однако одного голоса в наше время недостаточно, и мы, искушенные красивыми картинками, прекрасно понимаем, что для полной и окончательной победы нужна еще и брутальная внешность. Дмитрий Волков воплощает собой полный набор самца-искусителя, с его внешностью Мефистофеля, дьявольским обаянием и горящим пламенем в глазах…»

— Дай сюда, — не выдержал Дима и отобрал газету. Лом расхохотался басом и, отсмеявшись, поинтересовался с хитрым прищуром вождя мирового пролетариата:

— Димас, а вот скажи мне как друг, ты ее всю ночь трахал, что ли?

— Никого я не трахал.

— Ну конечно… А чего ж эта… — друг посмотрел на подпись под фотографией автора, — Гаврилова так расстаралась? Из любви к искусству?

— А хоть бы и так!

— Не, я не спорю и даже отчасти понимаю. Как не поговорить о великом с… как там она написала? С самцом-искусителем с горящим пламенем в глазах… Скажи, а она на собственной шкуре испытала вот этот «полный набор»? А что в него входит?

— Заткнулся бы ты, родной, — посоветовал Дима, но Леха не желал униматься.

— Этот шоу-бизнес — такая грязная штука, — вздохнул он с притворным сожалением. — На что только не пойдешь ради минутной славы, даже вот на тест-драйв набора начинающего Казановы. Ей лет-то сколько? Сорок?

— Пятьдесят. Чего ты докопался? Я тебе сказал: ничего не было!

— Не было?