Энн Пэтчетт - Заложники

Что касается другого священника, который лежал сейчас на холодном мраморном полу прихожей, то здесь была совсем другая история. Вообще-то монсеньор Роллан уже встречался с отцом Аргуэдасом, присутствуя при его рукоположении два года тому назад, но с тех пор совершенно забыл о его существовании. В этой стране не было недостатка в молодых людях, готовых посвятить себя церкви. Для него все эти местные парни с коротко остриженными черными волосами и в одинаковых грубых черных рубашках были на одно лицо, так же как дети, пришедшие к первому причастию. Монсеньор Роллан понятия не имел о том, что на приеме присутствует еще один священник, и в течение вечера ни разу его не видел. Да и как простой молодой священник мог попасть на прием к вице-президенту?

Отцу Аргуэдасу было двадцать шесть лет, он служил в одном из самых захудалых приходов столицы, зажигал свечи, присутствовал при обряде причастия и исполнял почти все обязанности, которые должен исполнять квалифицированный алтарный служка. В те редкие моменты своей жизни, которые не были посвящены богу, то есть не заняты молитвами или общением со своей паствой, он ходил в университетскую библиотеку и слушал там оперные записи. Он спускался в подвальное помещение, садился за специально оборудованный стол и слушал пластинки через гигантские черные наушники, которые были слишком тугими и вызывали у него головную боль. Университет нельзя было отнести к числу процветающих, и опера не относилась к числу его приоритетных интересов, поэтому коллекция хранилась не в виде компакт-дисков, а в виде допотопных тяжелых пластинок. Разумеется, у него были свои пристрастия, но тем не менее отец Аргуэдас слушал все, от «Волшебной флейты» до «Хлопот на Таити». Он закрывал глаза и молча повторял про себя слова, которых не понимал. Сперва он проклинал своих предшественников, которые оставляли на пластинках отпечатки грязных пальцев, царапали их или, что самое худшее, просто крали, так что «Лулу», например, осталась без третьего акта. Но потом он напоминал себе, что он священник, и падал на цементном полу библиотечного подвала на колени.

Очень часто, слушая оперу, он ощущал, как его душа наполняется чем-то вроде восторга. Он не мог точно назвать это чувство, но оно его беспокоило, как… желание? Или, может быть, любовь? Еще во время своих семинарских занятий он решил отказаться от оперы, как другие молодые люди отказываются от женщин. Он считал, что в подобной страсти есть нечто греховное, особенно для духовного лица. В отсутствие серьезных или хотя бы достойных исповеди грехов он вообразил, что грех оперы является его самым тяжким грехом и он должен принести эту страсть в жертву Иисусу Христу.

– Верди или Вагнер? – спросил его голос из-за исповедальной перегородки.

– Оба! – ответил отец Аргуэдас, но, оправившись от вызванного вопросом удивления, поправился: – Верди!

– Ты еще молод, – сказал голос. – Приходи ко мне через двадцать лет, если, конечно, до тех пор господь не призовет меня к себе.

Молодой священник напрягся, стараясь узнать голос. Он знал весь клир церкви Святого Петра.

– Это грех?

– Это не грех. Конечно, это не всегда хорошо. Но это не грех. – Голос минуту помолчал, и отец Аргуэдас пальцем ослабил давление воротничка своей рубашки, стараясь охладить вспотевшее тело. – Конечно, некоторые либретто довольно-таки… Когда слушаешь, старайся концентрироваться на музыке. Музыка – вот суть оперы.

Отец Аргуэдас исполнил маленькую, весьма поверхностную епитимью и сверх того от радости прочитал каждую молитву три раза. Значит, ему не надо отказываться от своей любви! По существу, после этого случая он совершенно изменил отношение к опере и пришел к выводу, что такая красота не может быть не от бога. Музыка есть молитва, он теперь это знал совершенно точно, и пусть слова очень часто говорили о людских грехах, но разве сам Иисус Христос не говорил именно об этом. Когда он чувствовал, что его охватывает непонятное волнение, то просто прекращал читать либретто. В семинарии он изучал латынь, но отказался от попыток с ее помощью понимать итальянский. Чайковский в этом смысле был особенно хорош, ведь русский язык был недоступен ему совершенно. К сожалению, бывали случаи, что страсть звучала в музыке еще откровеннее, чем в словах. Незнание французского спасло молодого священника от пагубных чар «Кармен». Эта музыка навевала на него мечты. Однако он укреплял свой дух тем, что воображал, будто в любой опере все мужчины и женщины с таким благородством и мастерством поют о своей любви к богу.

Успокоенный своим исповедником, отец Аргуэдас больше не пытался скрывать свою любовь к музыке. Казалось, никто не интересуется его увлечением, тем более что оно ни в коей мере не отвлекало его от исполнения основных жизненных обязанностей. Конечно, страна, в которой он жил, была не слишком передовой, а религия, которую он исповедовал, была не очень восприимчивой к новшествам… От современности деться было некуда. Прихожане относились к молодому священнику с большой симпатией, отмечали рвение, с которым он полировал церковные скамьи, его привычку каждое утро подолгу стоять на коленях, дожидаясь начала ранней мессы. Среди прихожан, обративших внимание на молодого священника, была женщина по имени Анна Лойя, любимая кузина жены вице-президента. Она тоже очень любила музыку и была столь великодушна, что временами одалживала отцу Аргуэдасу пластинки. Когда ее ушей достигла весть о приезде Роксаны Косс, она тут же позвонила своей кузине и спросила, нельзя ли устроить так, чтобы на приеме присутствовал один молодой священник. Разумеется, его не надо приглашать на обед. Во время обеда он может посидеть на кухне. Она будет благодарна, даже если ему разрешат посидеть на кухне или в саду во время самого выступления. Роксана Косс будет петь, ведь для него самое главное – услышать ее. Отец Аргуэдас однажды признался Анне после какой-то очень посредственной репетиции церковного хора, что никогда не слушал оперу в театре. Самая большая любовь его жизни – разумеется, после господа – воплощалась в форме черных виниловых пластинок. Более двадцати лет тому назад Анна потеряла своего первого сына. Мальчику было всего три года, когда он утонул в ирригационной канаве. У нее родились другие дети, которых она тоже очень любила, и о своей потере с тех пор она ни с кем не говорила. Только при виде отца Аргуэдаса воспоминания о первом ребенке нахлынули на нее с новой силой. Она по телефону повторила свой вопрос кузине: «Может ли отец Аргуэдас прийти и послушать Роксану Косс?»

Ничего подобного он не мог себе даже вообразить. Этот голос казался чем-то осязаемым, видимым. Он чувствовал это, даже стоя в самом дальнем углу комнаты. Голос вибрировал в складках его сутаны, заставлял пылать щеки. Он никогда не думал, что на свете существует женщина, которая стоит к богу так близко. Ему казалось, что через нее нисходит голос самого бога. Как же сильно, думал он, должна она погрузиться в самое себя, чтобы воспроизвести этот голос. А временами ему казалось, что голос зародился в потаенных недрах земли, и лишь невероятным и постоянным напряжением собственной воли она сумела извлечь его оттуда, заставить пройти сквозь толщу скал и земную поверхность, сквозь фундамент дома и оказаться у своих ног. Проникнуть в тело, заполнить его, впитать его тепло и, излившись из белого, как лилия, горла, устремиться к господу на небеса. Это было некое таинство, и он заплакал от счастья, что ему довелось стать свидетелем подобного чуда.