Владимир Лорченков - Возвращение в Афродисиас

Каш

Рассвет вполз в номер бестактной горничной, ткнувшейся в двери без того, чтобы постучать сначала. Я выгнал их обоих — горничную знаками, рассвет — шторами, которые поспешил задернуть. Но было поздно попытаться снова уснуть. На горе петухи и муэдзины перекрикивали друг друга. Я заглянул в щель между занавесками. На другой горе, молчаливой и самой высокой в округе, развевался турецкий флаг. Он здесь трепетал везде, вы могли быть уверены, что в мире может измениться все, кроме этого — киньте взгляд на Эверест, и оттуда вам приветливо помашет куском полотнища красный флаг с полумесяцем. Само собой, за чаевые. И кафе он уже там открыл. Ни минуты в этом не сомневаясь, я сполз с кровати. В бегстве Мустафы есть преимущество, грандиозное преимущество, понял я, намыливаясь, и быстро стирая пропыленные майку и шорты в раковине умывальника. Жидкое мыло вытекало из резервуара на стене неохотно. Оно выражало недовольство тем, что я не бросал в него монетки. Что же. Я снял пластиковую коробочку со стены — отлепил, это, как и многое здесь, оказалось бутафорией, — и раскрыл. Вылил все содержимое в раковину. Та запенилась гигантскими пузырями, изменившими мое лицо в зеркале до неузнаваемости. В открытую дверь балкона залетал холодок с гор. Я наскоро прополоскал вещи, просушил феном. На второй майке тот сломался, перегрелся. Неудивительно. Фен был ровесником переворота 70–хх годов. Может даже и 60–хх. Перевороты бывали здесь частым делом, рассказывал нам гид, но все это в прошлом. Послушать его, так здесь все в прошлом. Может, так оно и есть, решил я, прищурившись на балконе, и разглядев остатки античного города, над которым плескались волны бирюзового моря. Туда‑сюда. Морю, как котенку, никогда не надоедает играть. Под балконом кто‑то дико завопил. Потом еще. Коты, понял я. Котов здесь по тридцать‑сорок штук на душу населения. Коты лежали на набережных, отдыхали под автомобилями, попрошайничали на развалинах римских бань, отирались о подножия османских памятников. Никто их не прогонял, но никто и не кормил. От одного, особо резкого, вопля, у меня начала болеть голова. Так, страдая, я и спустился на лифте на этаж ресторана, пробежался мимо лотков с утренней едой. В углу уже сидели несколько туристов из моей группы. В первых трех лотках лежали яйца. Яйца вареные, яйца жареные, яйца рубленные, яйца тушеные. В следующих лотках обнаружилась картошка фри. Овощи. Маслины. Турецкие сладкие соусы в пластиковых тарелочках. Нарезки колбас, ветчин, сыров. Я накидал себе омлета, украсил его огненной половинкой помидора, сел в углу жевать. Официант поставил рядом с тарелкой чашку чересчур крепкого турецкого чая. Я принял, задумчиво поблагодарил, отвернулся к окну, сделал вид, что любуюсь видом. Тот и правда оказался хорош. Каш открывался, как будто сам Посейдон преподнес его нам на ладони. Что это за шум с утра под окнами, спросил я официанта, сметавшего несуществующие пылинки с запятнанной соусами скатерти. Опять коты? Нет, господин, в соседнем отеле, который имеет общий с нашим забор, случилось кошмарное происшествие. А именно. Какой‑то злой дух, а может и человек, располосовал горло парочке, спящей у шезлонгов возле бассейна. Самое удивительное, добавил молодой человек доверительно, женщина не подверглась насилию. Я глянул на официанта. Неудивительно, что ему это удивительно! Парню на вид было лет двадцать пять‑тридцать, я готов был биться об заклад, что он еще девственник. Разве что, какая‑то туристка из Германии или России сжалилась, и счастливчик смог снять их неловкий трах на мобильный телефон, чтобы с гордостью демонстрировать всему классу на день выпускников. Жениться здесь — дорогое удовольствие, а до брака мало какая девушка даст. Так они и мучаются, бедняги, перекатывая в карманах свои огромные шары, раздутые спермой, и глядя каждый день на баб в купальниках, в вызывающих купальниках, очень смелых купальниках, а то и без купальника — особенно этим грешат немки и англичанки в здешних краях — и не испытывая никакой надежды облегчить свое бремя. Разве что, жениться, наконец. Они и женятся, к тридцати пяти‑сорока годам, — отишачив на приданное, — на какой‑нибудь толстой, некрасивой землячке. Чтобы, наконец, в нее разгрузить. Но если им подвернется хотя бы один шанс, будьте уверены, от него не откажутся. Поэтому мой официант‑девственник не понимал маньяка. Чего добру пропадать? Если уж все равно зарезал, то почему не трахнул сначала? В крайнем случае, можно и после. Еще теплые… трупы вполне пластичны! Официант негодовал. Это выглядело так органично, так естественно. Я не удержался и дал ему на память одну лиру. Он поблагодарил меня с церемонной торжественностью. Можно подумать, мы подписывали акт о перемирии после долгой, изнуряющей войны. Кемаль Ордык Насасан и Владимир Лоринков, два дипломата враждовавших сторон. Премия мира каждому. Часто у них такое случается, спросил я. Никогда не происходило, заверил он меня. Бывают изредка драки, особенно из‑за девушек — тут он подвигал бровями, намекая на свой небывалый успех у женской половины Каша, — мелкое воровство, но очень‑очень редко… А вот чтобы такое… Мир катится к концу. Люди нынче злы, не стало и счастья! Я похлопал парня по плечу, и пошел к самовару. Набрал себе еще чая, на этот раз даром. Выпил, наскоро, стоя. Бросился в номер. Вытащил оттуда свои чемоданы — мокрые вещи положил отдельно, в целлофановый кулек, — спустился вниз. Следовало торопиться. Официанты, зная точный час отъезда, занимали свои позиции у дверей отъезжающих, и когда те выходили из номера, буквально вырывали из рук чемоданы, пакеты, сумки. Гости сопротивлялись. Кое‑где даже случилась драка. Стенка на стенку! Нет, туристы из моей группы воздержались, они были чересчур малочисленны. Внизу, у рецепции, приходило время уже для официантов лезть в драку — никто из тех, кому они помогли, и не думал давать им на чай. Чай тут даром, резонно заметил парень из Екатеринбурга, когда с него потребовал свою законную лиру «бой» с рецепции. Некоторое время ушло на выяснение происхождения термина «чаевые», многие с удивлением узнали, что деньги в самом деле даются вовсе не на покупку чая. Толмачом служил я. В моем ломанном английском, на который я переводил короткие, жесткие, энергичные выражения своих туристов, то и дело мелькали заимствованные словечки. Иногда от волнения я переходил на французский. Они не понимали его — ни турки, ни русские, — и в такие моменты я чувствовал себя божеством, удалившимся, наконец, от этих занудных смертных с их никчемными делами и хлопотами. Увы, английская и русская речь возвращали меня на землю. Наконец, поладили! Все вопросы решены, поломанные фены, вырванные случайно двери — их специально оставляют в коробках незакрепленными, чтобы потом требовать отступных, — все описано, и послано факсом в центральный офис компании. Там со всем разберутся, говорил я. Чувствовал, как наливаюсь уверенностью. Так вот ты какой, турецкий стиль! Мне нравилось! Списывай все на других, вали на чужие головы, тебе‑то что. И в самом деле, так вести дела мне нравилось. Пожалуй, я и миллион тут заработаю, решил я, усадив всех в автобус, и жестами велев водителю трогаться. В это время из отеля выбежал с воплем служащий. Он кричал на турецком, потом перешел на английский. А кто оплатит отель, кричал он. Конечно же, центральный офис фирмы, сказал я. Вид у меня был искренний, самоуверенный, я старался верить в свои слова. Группа слушала меня, затаив дыхание. К счастью, никто из них не говорил по‑английски. Я мысленно благословил имперские наклонности жителей России, Великобритании, США и Франции. Вот люди, не испытывающие нужды учить чужие языки! То ли дело мы. Вши на шкуре истории, жители маленьких, приграничных марок. Жить захочешь, не так извернешься, и по‑японски бормотать начнешь! Пусть отпустит дверцу, нам надо ехать дальше, сказал я твердо служащему. Тот мотал головой, сказал что‑то про полицию, после чего издал вопль особенно отчаянный. Метнул взгляд, полный страдания. Я обернулся. Так и есть. Из сумки московской парочки торчало гостиничное полотенце. Они смотрели на меня виновато. Я понимал, что тут дело не в прибыли, а в искусстве — полотенце дырявое, старое… Автобус остановился, дверь отъехала в стороны, служащий забрался по ступенькам с таким грозным видом, как будто собрался нас, по меньшей мере, убить, а наших детей в янычары записать. Он вызывает полицию и не выпустит нас с территории отеля, громко объявил он мне. Сделал шаг вперед. Тут к лицу парня метнулась палка с заостренным концом. Это отважная новосибирская старушка преградила путь, визгливо поинтересовавшись, где в номере находился плазменный телевизор с экраном в 100 дюймов, обещанный на страничке тура в интернете. Какая удача! Палка воткнулась заостренным концом прямо в глаз бедняге, брызнула кровь, потекло разбитым яйцом раздавленное глазное яблоко. Турка скрутило от боли, он царапал руками обшивку салона. Срочно позвали врача, появились полотенца, набежали еще служащие отеля, снова поднялся крик и переполох. На другой стороне улицы радостно выстроились старые усатые мужчины в аутентичных турецких шароварах. Два убийства за ночь в сонном мирном городке, вот это пожива! Но наш служащий, к счастью, выжил. Ему промыли глазницу, остатки глаза бережно собрали на лед. Зачем, я понятия не имел. Там все было раскрошено. Турки орали без умолку. Старушка, ничуть не смущаясь, громко негодовала. Путешествию конец, понял я с облегчением. В это время пострадавший поднял руку. Все умолкли. Инвалид, с ладонью на перевязанной глазнице, подошел ко мне и пожал мне руку. Потом пожал руку старушке, выбившей ему глаз. Каждому человеку в автобусе. Произнес речь. Мы не представляем, как он благодарен судьбе и нам за это неожиданное событие, которые, уверен он, полностью изменит его жизнь. Мы и понятия не имеем, как низок уровень жизни — во всех смыслах! — служащего турецкого отеля на периферии! Горбатишься целыми днями годы напролёт, ради того, чтобы накопить денег и жениться, наконец, на толстой дуре из соседнего квартала. И так до сорока лет! Чаевых не дают, а если дают, то мало. Платят сущие куруши! Профсоюзов нет — их разогнали генералы во время переворота 70–хх годов, а может и 60–хх, в этой стране постоянно случались перевороты, знаете ли, — больничный не оплачивается. Ад! Сущий ад! Я воодушевился, начал даже переводить, хотя особой необходимости в этом не было, группа и так слушала инвалида, глядя ему то в рот, то в глаз, В отсутствующий глаз. Парень к тому времени забыл про боль, он жестикулировал! Знаем ли мы, каким подарком судьбы стало для него это происшествие? Невероятным, удивительным! Он, во‑первых, получит по страховке сумму, благодаря которой сможет жениться уже сейчас, сэкономив пять‑семь лет своей жизни. А, во‑вторых, он теперь сможет попрошайничать в свободное от работы время! Считай, еще одна профессия! Это если он… Нет, давайте‑ка прикинем! Откуда‑то появились калькуляторы, таблички, содранные с обменных касс, замелькали курсы. Тысяча пятьсот двадцать один… В месяц, а если по неделе… В случае же почасовой оплаты… Два года назад сорок к двадцати трем, сейчас же идут один и пять к одному и семи, что составляет… Нет, в данном случае лучше разделить… А поправка на инфляцию?! Нет, вы только послушайте… Я чувствовал себя, как на бирже в Нью‑Йорке. Да я там и находился! Какая разница, где люди сходят с ума. Если, конечно, они сходят с ума. А они сходили! Нашего ослепленного инвалида окружила куча турок, они похлопывали его по спине, советовали, поздравляли, ободряли. Где‑то в углу забелял барашек, сейчас его зарежут на праздник по случаю небывалой удачи парня, потерявшего глаз, доверительно сказал мне сотрудник рецепции. К нашему слепцу прорывались парни из Москвы и Екатеринбурга, чтобы поздравить по‑мужски, крепким рукопожатием. Наши женщины сидели на своих местах, склонив головы, и любуясь происходящим, как мастеровой Палеха — особо удавшейся миниатюрой. Кто‑то даже пустил слезу. Новосибирская мстительница требовала себя десятую часть страховки парня. Это ведь она выполола ему глаз! Я понял, что зря беспокоился за группу. Неизвестно еще, кто опаснее. Поймал на себе внимательный взгляд. Анастасия, — единственная, — не принимала участия в общей вакханалии. От разделанного барашка уже шел ароматный дымок. Звенели за отелем цимбалы, стучали в бубен. Начинались танцы. Кто‑то тащил за руку невесту инвалида, которая все еще не могла прийти в себя от такой прекрасной новости. От привалившего счастья она даже говорить не могла! Обняла мои ноги, стала целовать. Нет, нет, вот та женщина, поправили ее. Девчонка бросилась к старушке, стала лапать ту, тереться о колени сальными волосами. Старуха брезгливо отпихивалась. Становилось по‑настоящему жарко — солнце уже поднялось над Кашем, — и я понял, что Анастасия смотрит на меня, не отрываясь. Ее взгляд был единственным статичным сейчас, в этом море анархии. За чем‑нибудь, да не услежу, понял я. Так и есть! Момент, и упустил. Завопила невеста инвалида. Старушка, отмахиваясь от чересчур назойливых объятий, неловко — а может и специально уже, как любитель‑актер, получивший за случайную гримасу аплодисменты, а потом назойливо повторяющий старый трюке в надежде на овацию, — ткнула палкой в лицо девушке. Минус глаз! Кровища хлобыстала, вопли переросли в единый вой. Невероятно! В небе разорвались фейерверки! Теперь и девчонка сможет заработать кучу денег! В одно мгновение мы сделали счастливыми два семейства, двух человек, чего уж, весь город! Невеста плакала и смеялась, вычищала глазницу ногтями, прикладывала лед. Распахнулись двери отеля. Родня молодых, извещенная о небывалой удаче, заваливала с радостно поднятыми руками, многие пританцовывали. Некоторые, правда, выглядели довольно сердитыми. Я вспомнил, что патриарха Константинополя повесили на воротах его епархии во время одного из таких взрывов бурной радости. Не исключено, что веревку бедняге вил кто‑то из предков нынешних участников праздника. Так что я, чуть ли не силком, запихал вышедших из автобуса туристов — они жаждали принять участие в аутентичном турецком празднике, — и со всей силы саданул кулаком по руке служащего рецепции, вцепившегося в дверцу. Заскочил внутрь, энергичными пинками не дал никому последовать за нами. Хлопнул водителя по плечу. Тот нажал на газ, мы понеслись сквозь толпу, едва успевшую расступаться. Развернулись на коротком пятачке — я мельком увидел носилки, «Скорую» и два распростёртых на шезлонгах тела, — у соседнего отеля, понеслись в гору. От серпантина многие снова задремали. Я сделал короткое объявление. Мустафа вынужден, из‑за болезни дочери, покинуть группы. Уехал ночью, после телеграммы. А что с девочкой, стали переживать туристы. О, очень плоха, очень, сказал я. Когда бедняжке только исполнилось пять, врачи нашли опухоль, ну, сами понимаете… Они понимали. После трепанации появилась еще одна, и еще… короче, кончилось все тем, что эту голову отрезали, а оставили здоровую. Я не сказал? Это сиамский близнец. Туловище одно, головы две. Группа сочувственно помолчала, я решил было, что могу отдохнуть. А как же я буду гидом, если не знаю турецкого, спросила вдруг мать Анастасии. А я знаю турецкий, сказал я. Простите, звонок, сказал я. Поднес телефон к уху, «забыв» отключить микрофон. Сказал — андалы иберглу саклыкент, ища ища? Беш, кичдык, инадын кичмек (бессмысленный набор звуков — прим. автора). Ая, ая, сказал я. Сказал, простите. Это мне звонили из центрального офиса… Сейчас мы с вами прибудем в затонувший ликийский город Кекова, объявил я. Там вы увидите красоты античного периода, наблюдать которые сможем в люк на палубе яхты. Вопросы есть. Да, сказал, помявшись Сергей из Москвы. Как там Мустафа, сказал он с тревогой. Я буквально увидел его стоящим в траншее под Москвой, с болью смотрящего на немецкие танки. Как там Москва, как там Россия, как там Мустафа. Остальные одобрительно закивали. И все это — люди, которые на чай этому самому Мустафе оставить не хотели, подумал я с негодованием. После чего мне снова «позвонили». Я поговорил — абылда щик бещмек — сделал маленькое объявление. Мустафа попал в автокатастрофу на обратном пути, сказал я горько. Надежды нет. Когда я звонил, он уже умирал… В автобусе воцарилась траурная тишина. Я почти уже заснул, как в бок мне ткнулось что‑то. За моим сидением — я теперь занимал место впереди, рядом с водителем, — стояли москвич и хитрый сибирский чалдон. Они протягивали мне пачку купюр. Мы тут это, помявшись, сообщил мне Сергей, скинулись для девочки. Какой девочки, не понял я. Для дочки, ну, сироты. Для малой Мустафы, короче. Вот так. Я взял деньги. Заверил группу, что фирма окажется все полагающиеся почести погибшему гиду — от почетного караула других гидов до полной оплаты его больничных счетов, — поблагодарил за человечность и доверие. Призвал переодеться в купальные костюмы, потому что брызги моря долетают до палубы. Немножко обманул. На нижней палубе и правда можно было промокнуть, но верхняя возвышалась над водой метра на четыре. Правда, была скользкой, и, упади вы оттуда, никто бы не хватился. Ведь капитан прикован к флирту с приглянувшейся туристкой, а команда — прирожденные моряки, — занята обычным турецким делом. Давит сок из гранатов и варит чай. Я взял еще стаканчик, с ненавистью глядя в свое отражение на поверхности черного, блестящего варева, и проковылял наверх. Сел по‑турецки, стянул с себя майку, и стал глядеть, как мимо проплывают, не спеша, ликийские скалы. Иногда на них, словно приклеенные по прихоти какого‑то великана, кривлялись стволы олив. Местность — настоящий лабиринтом в море. Около сотни маленьких островков, мысов и полуостровков появились после землетрясения, открывшего Средиземному морю путь в Черное — так появился пролив Босфор, — и дорогу здесь найти мог только местный житель, объяснил я, морщась от боли, выбравшейся на вторую палубу Анастасии. Настоящие заводи, Лабиринт похлеще критского, зачистить эти места смог только Антоний, взявшийся за проблему пиратства после гражданских войн. В ожидании новых гражданских войн. Анастасия слушала безмятежно. Потом спросила, почему я морщусь. Все дело в ноге, нехотя сказал я, это подагра. Болезнь гениев, проявила эрудицию она. Гениального в ней только болезнь, скаламбурил я. Решился на откровенность. Поэтому мне и приходится пить чай, от кофе приступы становятся все хуже, сказал я. Решился открыть глаза. Девушка сидела рядом, так же как я, по‑турецки. Почему вы наверху, спросил я. А вы почему, сказала она. Я люблю Солнце, сказал я. Когда я смотрю на него с закрытыми глазами, то по‑настоящему чувствую все это. Что? Эллада, Аттика, сказал я. Корабль бросало из стороны в сторону, веселый капитан, стараясь избежать столкновений с другими суденышками, сновавшими в проливах, неуклонно вел нас в Кекова. Там, над затонувшим городом, поплавал немного. Туристы были разочарованы. Еще бы! Всего лишь каменные дома на глубине пятнадцати‑двадцати метров, и все это — видно с поверхности моря. Нырять здесь не разрешают, строгий запрет археологического общества Турции. Вы были в Афродисиасе, спросила меня Анастасия. Да, соврал я. Рай на Земле, красивее даже, чем здесь — корабль заплывал в маленькую бухту, окруженную природными ваннами из камней, вода в каждой из которых нагрелась, словно для бани, — там цветы висят на лианах гроздьями, пахнет фруктами и розами, все цветет чуть ли не круглый год из‑за подземных термальных источников… все украшено великолепными статуями Афродиты. Еще, врал я, потому что не знал об Афродисисасе ничего, в этом месте открываются удивительные виды на море, и там, под колоннами гигантского храма, посвященного богине любви, можно увидеть каменные барельефы, созданные руками самого Праксителя! Я произвел впечатление. Анастасия была впечатлена. Скорее бы в Афродисиас, сказала она. Это конечный пункт путешествия, сливки на торте, сказал я, отфыркиваясь. Капитан уже остановил судно, сбросил якорь, мы попрыгали в воду, и нежились в течениях — переплывая из холодного в теплое, ныряя за юркими рыбками, дивясь прозрачным водам, — подплывая постепенно к берегу. Само море выбрасывало нас на скалы грязной пеной. Я нащупал под ногами камень, нырнул, оглядел. То была крыша старинного дома, ушедшего как‑то за ночь на глубь моря вместе с сотнями других домов. Думали ли они, что так будет, те люди, что мололи в этих домах зерно, пили свое вино в честь козлоногого Диониса, спешили на собрания по тропам, ставшим излюбленными местами для засад осьминогов. Чувствуя себя космическим пришельцем на крыше одного из небоскребов Импайер Стрит Билдинг в 29 веке, я замер. Словно одноногая птица, балансирующая на крыше собора в Париже. Горгулья из будущего. Течение мягко толкало меня с камня, один раз я не удержался, взмахнул руками. Толкнул Анастасию, которая подплыла, и стала рядом. Я понял, почему она все время норовила встать ко мне поближе. Как и все рьяные новички, жаждала получить максимум опыта от старожила, бывалого. Во Вьетнаме она бы неумело ругалась матом, первым делом сорвала с себя погоны, и смотрела мне в рот. Мы и путешествовали во Вьетнаме. Только тут нам вместо «гуков» турки, а вместо джунглей — сосновые леса на средиземноморском побережье. Я закрыл глаза. Снова отправляетесь в Элладу, сказала девушка. Вдалеке, хотя судно было рядом, — это баловала акустика из‑за причудливого расположения разбросанных по морю гор, — заурчал мотор. Вас отвезут на обед в ресторан за горой, крикнул я. Купальщики, разбросанные на поверхности воды то там, то сям, не шевелились. Казалось, в нашей бухте произошла страшная резня, и какой‑то жестокий властелин — пускай Сулейман Великолепный, — велел обезглавить пленных, целый корабль родосских рыцарей, разбросать их головы, и те дрейфовали по морю, окруженные стайками мальков. За обед платить не нужно, крикнул я. В мгновение бухта обернулась Будапештом в дни, когда город принимал Чемпионат Европы на короткой воде. Браво! Я даже видел невероятную технику брасса. Кто‑то рвался вперед баттерфляем. В считанные секунды бухта опустела. После обеда вы отдохнете, и вас привезут сюда, крикнул я уверенно, потому что сверился с маршрутом по описанию в рекламном проспекте. Поторопитесь, сказал я соседке по камню. А вы, сказала она. Мне нужен отдых, сказал я, может быть, резче, чем следовало бы. А я худею, сказала она. Мне же можно побыть тут, раз яхта все равно приплывет, сказала она. Я открыл глаза и оглядел Анастасию внимательно. Она перебралась на камень по соседству, уже совсем у берега, помахала рукой яхте, крикнула, что будет ждать со мной. Встала, подражая статуе, и подняла руки. У меня, все‑таки, уже несколько дней не было женщины, так что смотрел я жадно. Мокрый купальник прилип к телу, я видел, как раздваивается ее низ. Девушка стала огромной, и словно заполнила собой мир. Все стало очень просто, я даже не помнил своего имени. Чувствовал только, как соль щиплет кожу, солнце — греет ее. Боль в ноге. Желание в теле. Каменную твердость члена. А больше ничего. Я не помнил своего имени, не знал, кто я, ведь я потерял это свое «я», свою личность. Стал лишь телом, телом без разума. Пропала способность мыслить. У меня остались только осязание, слух, зрение, обоняние. Простые чувства, их вполне достаточно для жизни, для счастья. Как для питания — грубый хлеб, простые овощи, оливковое масло, домашнее вино. Ни к чему изыски, не нужна эволюция, к черту развитие, надстройки, к черту еще и еще, ни к чему все это. Только слышать плеск, только чувствовать касание. Средиземноморская нега для психики это как средиземноморская диета для тела. Лучшее, что придумано человечеством. Они делают вас счастливым и прекрасным. Прекрасной, как чуть тяжеловесная Анастасия, расставившая ноги передо мной и Солнцем, ноги, посреди которых бесстыже раздваивался ее купальник. Не хватает тоги, довольно сказала она, поймав мой взгляд. И кожа у меня белая, как мраморная, сказала она. Вы знаете, что статуи Эллады вовсе не были белыми, решил я остудить нарциссический пыл Анастасии, древние греки раскрашивали их, по‑настоящему. Цветная одежда, румяна для щек, помада для губ. Белые статуи это работа ветра и воды. А еще древних римлян, которые беззастенчиво копировали эллинов, но уже в эстетических целях. Римляне решили, что лучше бы греческим статуям стать белыми. От эллинов же практически ничего не осталось. Настоящая греческая статуя — редкость. Так что вам, коль скоро захотелось поиграть в Афродиту, из пены рожденную, стоило хотя бы губы накрасить. Не вопрос, по‑мужицки сказала она. Села в прибрежную лужу, и, все так же по‑мужицки, без изящества, достала из сумочки, которая плавала на маленьком кругу — они найдут возможность взять сумочку даже на тот свет, подумалось мне, — маленький предмет, помаду. Что‑то подкрутила, повертела. Высунула ярко‑красный столбик, стала водить им по губам. Смотрела насмешливо. Я почувствовал течение воды по своей коже. Она гладила меня, как раба‑массажистка. Я был почти обнаженным сейчас, по сути, я был гол, и плавал в водах Эллады и под Солнцем Эллады, надо мной скакали по горам похотливые козлы с гипертрофированным стояком, гигантскими членами местных статуэток из камня, по три лиры штука и прямо передо мной почти голая женщина, — в тех же водах, под тем же солнцем, — вертела во рту маленькой копией моего гиганта, моего стояка. Ароматной и красной копией, оставлявшей на лице жирные, сладкие, красные следы. Все стихло. Не кричали вдали люди, не стучали копытами козлы. Не плескалось море. Крабы уснули. Птицы присели на ветви кривых деревьев. Ветер залез в мешок Эола. Посейдон, набрав в рот пузырьков, постарался задержать дыхание. Земля сжала ноги, чтобы не кончить. Здешний мир замер, как перед изнасилованием Леды. Вода плеснула. Это я скользнул с камня тюленем, настроившимся на брачные игры. Сдернул под водой целомудренные шорты‑плавки. Турция определенно свела меня с ума. Скользя между подводными камнями, я думал, что, — если неправильно понял девушку, — в крайнем случае, могу взять ее силой, а после утопить. Сказать, что тело унесло течением. Почему нет?! Но я правильно понял Анастасию. Вынырнул прямо в ее объятия.