Индира Макдауэлл - Тадж-Махал. Роман о бессмертной любви

– Если умирает человек, его семья становится нечистой, пока не произойдет вот тот обряд. В знак траура один из мужчин обривает голову, если умирает отец – бреется старший сын, если мать – младший, если жена – то ее муж.

У меня на языке вертится вопрос о Радживе. И снова Амрита предвосхищает его:

– Брился ли Раджив – не знаю, я его тогда не видела.

Мимо проносят на носилках завернутое в саван тело. Это никого не шокирует, не напрягает. Другого покойника везут просто на крыше небольшого автомобиля, а внутри сидят сопровождающие родственники. Это тоже нормально. Они гордятся собой – выполняли волю умершего, привезли его для сожжения в Варанаси. Я вспоминаю слова Раджива о том, что едва ли все сожженные или умершие здесь получают пропуск в рай и вырываются из цепи перерождений.

А что думает по этому поводу Амрита?

Амрита удивляется:

– Когда это ты беседовала об этом с Радживом?

Но соглашается:

– Думаю, он прав. Было бы слишком просто – прожить жизнь неправильно, а потом купить достаточно дров для костра в Варанаси. Пойдем, покажу свой костер.

Видно, этого мне не избежать.

Ниже по течению от нашего отеля расположена главная гхата кремации – Маникарника. Это от нее так сильно несло паленым.

На ступеньках ждет своей очереди семья покойника – шестеро мужчин и старик на погребальных носилках. Его голова открыта, а беззубый рот и даже глаза распахнуты. Зато весь он усыпан оранжевыми цветами. Один из мужчин обрит и завернут в белую ткань – это старший сын. Лица спокойны и немного задумчивы. Здесь невозможно быть легкомысленным, Амрита права – Варанаси особое место встречи мира живых и мира мертвых. Хотя еще неизвестно, кто из нас живей…

Амрита показывает:

– Смотри, видишь, вот здесь Раджив развел погребальный костер. – И объясняет, что один костер горит часа три с половиной. За это время должна прогореть верхняя часть тела обязательно. Главное, чтобы лопнул череп, и открылась грудная клетка… Если что-то останется не прогоревшим, не беда, все унесет река.

Я жалею, что съела курицу…

Заметив это, Амрита машет рукой:

– Пойдем, вы, европейцы, страшно боитесь встречи со смертью.

– Да не встречи я боюсь, уже встречалась, а вони!

Мы идем на гхаты выше по течению.

– Их восемьдесят – от Асси до самого моста. Примерно на двадцати горят костры, на тех, что ниже по течению. Остальные для омовения.

И все равно это слишком для европейского взгляда. В мутной воде не протолкнуться, но многие ею не только обливаются, но и полощут рот.

И снова Амрита замечает мою реакцию отторжения.

– Не спеши осуждать, лучше подумай, почему за столько тысячелетий существования в Варанаси не было ни одной эпидемии? Вода Ганга действительно святая, она не приносит вреда никому из верующих. Иное дело, если решишь прополоскать рот ты или кто-то из твоих соотечественников. Хотя сейчас стало хуже – с полей выше по течению смывается много химикатов, и вода портится.

Она права, этого действительно не может объяснить никто из эпидемиологов – мутная, немыслимо загрязненная, по мнению европейцев, вода Ганга совершенно безвредна для местных. Глядя на исступленно плещущихся в Ганге людей, я начинаю верить в святость этой воды. Не для всех, конечно.

Мы бродим по этим набережным-ступеням до самой темноты, когда начинается феерическое представление, посвященное Ганге. Если Варанаси чем-то и известен, то своими погребальными кострами и вот этими монахами, ежевечерне выполняющими ритуал с большими светильниками в руках. Стоит посмотреть, если ты турист. Местные воспринимают это как настоящие проводы дня с мольбой о том, чтобы завтра наступило утро, по крайней мере, для тех, кого еще не сожгли на Маникарнике или других гхатах кремации.

В отель мы возвращаемся измученными. Но спать я не собираюсь. Почему-то большая экскурсия, проведенная Амритой по Варанаси, убедила меня в том, что завтра утром мне непременно следует отбыть восвояси. Хорошо бы сегодня ночью, но я не могу диктовать условия уставшей Амрите.

Пробую все же под конец дня немного причесать мысли и впечатления. Конечно, будь я туристкой, щелкала бы камерой даже там, где запрещено (в Индии любое «запрещено» имеет свою цену в рупиях).

И каковы же мои впечатления?

В этой стране есть все: профессиональные приставучие попрошайки и сказочно богатые нувориши, лачуги, которые назвать домами не повернется язык даже у самого большого лицемера, и высотные дома с квартирами, в которых есть собственные бассейны на балконах; бездомные, спящие прямо посреди улицы, и дворцы с тысячами комнат и золотыми крышками унитазов, блеск драгоценностей даже на ручках автомобилей и не прогоревшие тела на кострах Маникарники, миллионы индуистских храмов – огромных и совсем крошечных, куда и войти нельзя, только голову просунуть в дверь, мечети и католические церкви, жизнь и смерть… Индия сказочно богатая и ужасающе нищая…

И все это – лачуги, роскошные лимузины с моторами в сотни лошадиных сил, которые легко обгоняют груженые повозки в одну человеческую силу, роскошь и нищета, блеск и убожество, аскетизм и разврат – все это имеет право на существование.

Я родилась и выросла в другой стране, меня воротит от вони, грязи, нечистот и нищеты, но что-то произошло за те недели, пока я была здесь здесь. Нет, я не смирилась с окружающей действительностью, я не могу перестать замечать тараканов и крыс, горы мусора, не могу не раздражаться из-за многих привычек и особенностей людей, живущих в этой стране.

Эта страна такая, какая она есть, я приняла ее всем сердцем.

Я знаю, что главное чувство, которое испытывают большинство туристов, познакомившихся не со сказочно красивой буклетной Индией, а с гхатами Варанаси и реальностью улиц и трущоб Мумбаи, – ужас, шок от несоответствия этой жизни правилам их собственной.

– Как можно спокойно жить в хороших домах, зная, что рядом есть трущобы? Как можно мириться с этой грязью и не пытаться организовать уборку? Как можно терпеть медлительность и необязательность?

Сама я не кипела от таких риторических вопросов только потому, что знала – я здесь всего на две недели.

Но теперь… нет, я не смирилась, однако внутренне позволила всему этому быть. Поняла, что не имею права вмешиваться, лезть со своими правилами в чужую жизнь. Это они так живут, причем живут тысячелетиями. Им удобно, им даже комфортно. А плохо лишь там, где уже вмешались европейцы.

В бетонных домах тяжело без кондиционеров, а в утлых лачугах, продуваемых всеми ветрами, эти ухищрения не нужны.

Воду даже в самых дорогих домах приходится очищать и очищать, а потом все равно кипятить, а из Ганги ею полощут рты даже на соседней с Маникарникой гхате.