Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости

Сидорин пришел в свою бывшую школу раньше всех и долго курил за углом, на котором по-прежнему было выцарапано сердце и написано: “Ай лав ю”. Наверное, за пятнадцать лет школа пережила десяток ремонтов, а слова были все те же, и сердца все те же.

Все то же, во все времена…

Обычно Владимир Сидорин не был склонен к сантиментам, но раз в пятнадцать лет вполне можно позволить себе побыть сентиментальным. Он курил за углом, морщился от вони дешевого табака и смотрел, как в школу собирались выпускники.

Старые друзья, как было написано в приглашении.

Какие, твою мать, друзья!.. Придумали тоже — друзья!..

У него в классе был один-единственный друг, Пашка Зайцев, но он очень быстро погиб — выбросился из окна своей квартиры на двенадцатом этаже. Бедный, глупый Пашка. Так никто и не узнал, в чем было дело — то ли несчастная любовь какой-то невиданной силы, то ли просто внезапно у него поехала крыша. Наркотиков он отродясь не употреблял и пить не пил так, чтоб уж очень… И не стало у Вовки Сидорина друга Пашки.

Надо же, он почти его забыл, а тогда казалось — никогда не забудет.

Сигарета еле слышно шипела в пальцах, дождь, что ли, на нее попадал или просто табак такой, совсем дерьмовый? В пачке болтались еще три или четыре сигареты, а новую он купить позабыл. Как он дотянет до вечера на трех сигаретах?

Владимир исправно приходил на все “встречи друзей”, каждый раз, когда активистки из школьного комитета присылали ему приглашение. За пятнадцать лет он встречался с бывшими одноклассниками раз шесть, наверное. Никто, кроме Сидорина, так усердно эти собрания не посещал. Он бы тоже не стал, если б не она.

Дина.

Каждый раз он давал себе слово, что не пойдет. Он не станет больше караулить ее. Хватит. За все это время он и увидел-то ее только один раз — на десятилетии выпуска. Все были на десятилетии, и она была. Сказочно красивая, блестящая, необыкновенная женщина. Куда ему до нее!

Она тогда мило поздоровалась с ним, и они даже поболтали немного.

Помнишь, как у Потапова рюкзак пропал? Нет, не рюкзак, а какой-то чехол с ракеткой, что ли? А как отмывали от побелки биологичкин кабинет? Огромные жесткие, как будто картонные, тряпки из мешковины невозможно было отжать, они только развозили по полу грязную воду, оставляя за собой мутные белые следы, и Дина, оценив их работу, сказала тогда: “Ну просто декоративное мытье по полу!” Ему это так показалось смешно, и умно, и точно! Все, что она говорила, было для него потрясающим и незабываемым.

К тому времени, когда они встретились на десятилетии выпуска, у нее уже был сын, и с мужем она развелась.

А ты? Как ты? Дети? Жена? Работа? У него не было ни детей, ни жены, зато очень много работы. Он окончил медицинский институт и пытался делать карьеру, а потому работал с утра до ночи. Ему хотелось быть если не таким, как она, то хотя бы как-то приблизиться, к ней, стать пусть не выдающимся, но заметным, сделать что-нибудь такое, значительное, что хоть чуть-чуть могло бы их уравнять.

Карьера с первого раза не получилась, и он потерял к ней интерес. Остыл. Замерз. С Диной они больше не встречались, и стараться ему было не для кого. Для себя стараться было неинтересно.

Где-то там, в серой однообразной будничной маете он встретил Нину и зачем-то женился на ней. Она была славная, спокойная. Он относился к ней довольно хорошо, а она никогда не предъявляла к нему никаких требований. Потом родилась Машка, и Сидорину пришлось найти вторую работу. Он почти не бывал дома, очень уставал и просто жил как живется. Потому что в его жизни не было и не могло быть Дины, которая придавала бы ей смысл.

Он с тоской посмотрел на окурок, швырнул его в лужу и вытащил следующую сигарету.

Зря он приперся сюда раньше всех и караулит за углом с надписью “Ай лав ю”. Она не приедет. А если приедет, то вряд ли узнает в худосочном, невзрачном, бедно одетом человеке бывшего комсорга Владимира Сидорина, а он не посмеет к ней подойти. Да и зачем ему подходить? Он хотел просто посмотреть на нее. Пусть издалека. Посмотреть и продолжать жить так, как он жил все эти годы, — трудно, буднично, неинтересно.

К школьной ограде осторожно причалил черный “Мерседес”, и Сидорин понял, что это приехал Потапов. Знаменитый, всесильный, высокопоставленный Потапов.

Вон как все повернулось.

Он, Владимир Сидорин, умница, отличник, лидер, организатор, душа коллектива, смолит дешевые сигаретки, пряча бычок в рукав от дождя, а Потапов, незаметная, серая личность, отличавшаяся только пристрастием к английскому языку, не торопясь вынимает себя из “Мерседеса” и шествует к крыльцу, и охранник у плеча придает всему его виду солидность и значительность.

Какие такие способности были у Потапова, каких не было у Сидорина и из-за которых тот стал тем, чем стал? Вот ведь загадка!

Сидорин проводил Потапова глазами и чуть было не пропустил ее. Она все-таки приехала.

У нее была какая-то иностранная машина. Не такая длинная и шикарная, как у Потапова, но все-таки вполне длинная и достаточно шикарная. И она не вынесла себя из нее, а выскочила легко и грациозно, небрежно сунув под мышку крошечный ридикюль. У его жены никогда не было такого ридикюля. В основном она носила черные дерматиновые сумки, которые только прикидывались кожаными, с нелепыми фигурными застежками, которые тоже чем-то там прикидывались. Еще у Дины были тоненькие, очень женственные каблучки, подчеркивавшие совершенство длинных ног, и распахнутая короткая норковая шубка, вовсе не казавшаяся неуместной в середине марта, и Сидорину показалось, что даже за своим углом он слышит запах ее духов — ненавязчивый, элегантный, и дешевая сигаретная вонь сразу стала оскорбительной.

Владимир швырнул сигарету в лужу и пошел за Диной, как будто под гипнозом. На школьном невысоком крылечке его сильно толкнула какая-то девица, он оступился на скользкой плитке, чуть не упал и потерял Дину из виду. Дверь перед ним захлопнулась безнадежно, как райские врата перед грешником.

— Прошу прошения, — задыхаясь, пробормотала толкнувшая его девица, — скользко ужасно!

Сидорин вгляделся в темноту и понял, что это Маруся Суркова.

Вот кто совсем не изменился, понял Сидорин, пока она ахала и охала из-за того, что толкнула его, и продолжала извиняться, и зачем-то поцеловала в щеку, и пыталась рассмотреть его в диком синем свете уличного школьного фонаря.

Все такая же — как будто вечно чем-то смущенная, доброжелательная без меры, вечная отличница, которая на физкультуре не умела ни побежать, ни подпрыгнуть и на дискотеки приходила в славном клетчатом платьице с бантом на шее, когда все давно уже носили джинсы и ультрамодные в те времена только-только появившиеся в Москве кроссовки “Адидас”.