Евгения Марлит - Златокудрая Эльза. Грабители золота. Две женщины

– Ничего, Морис, – ответила она ласково.

– Однако я оставил тебя очень веселой, а теперь… Она не дала ему докончить и приблизилась, скрестив руки:

– Я ревную, – сказала она решительно.

– Ты!

– Да, я.

И так как муж смотрел на нее с недоумением, она взяла его за руку и сказала самым нежным голосом:

– Разве я не имею права ревновать тебя, Морис? Я тебя люблю так нежно, я полностью принадлежу тебе, мое сердце всецело отдано тебе…

– Хорошо, мой друг, ты имеешь право ревновать, но ведь для этого еще нужен повод. Есть он у тебя?

– Да, есть.

Она подошла к бюро и положила на него руку.

– Мой повод здесь, внутри, – сказала она. – Если ты хочешь знать его – открой.

Он открыл и тотчас все понял, так как воскликнул с раздражением:

– Опять! Но Тереза…

Одной рукой молодая женщина закрыла ему рот, чтобы помешать говорить, а другой обвила его шею.

– Прошу тебя, Морис, – прошептала она убедительно, – не говори мне больше, что в этом ларце заперты деловые бумаги: это письма и конечно, письма от лица, которое тебе дорого. Я ревную тебя к этим письмам. Ты мне признался на днях, что любишь, беседовать с окружающими тебя вещами. Хорошо, я тебе оставлю все, что здесь есть, беседуй с ними, я не стану жаловаться. Но сделай исключение для этого ларца. Какой–то голос твердит, чтобы я остерегалась его, и я страдаю при мысли, когда меня нет рядом, ты говоришь с ним и он тебе отвечает.

Она умолкла, но ее глаза, в которых читалось столько любви, не отрывали взгляда от глаз мужа. Морис хотел было отвернуться, чтобы избежать какого–то рода притяжения, излучаемого этими глазами, но не смог, и Тереза была счастлива, когда он скоро воскликнул:

– Ну хорошо, чего же ты требуешь?

– О! Я ничего не требую.

– Чего ты хочешь?

– Я не стану говорить, чего я хочу.

Морис снял со своей шеи обнимавшую его руку Терезы и отошел от нее на несколько шагов. Без сомнения он хотел в этот момент принять решение, без чьего–либо влияния и посоветоваться лишь со своим разумом. Мгновение он размышлял, потом вдруг подбежал к бюро, схватил ларчик с письмами Елены и, подойдя к камину, бросил его в огонь.

– О, как ты добр! – воскликнула Тереза. – Благодарю!

Он не отвечал. Опершись на спинку кресла, он смотрел на горевший ларец.

Тереза поняла, что происходит в сердце Мориса; она замолчала и только продолжала смотреть на него. Скоро, однако, она подумала, что видит слезы в глазах мужа и не могла сдержать легкого крика.

– Ты плачешь, Морис?

– Нет, ты ошибаешься, – ласково ответил он. – Я слишком долго пристально смотрю на это пламя, и его блеск утомил мое зрение. Но теперь все сгорело.

Тогда он покинул место, на котором стоял и можно было расслышать, как он бормочет фразы, ответ на которые дали последующие события:

– У меня не осталось, больше ничего, напоминающего о ней. Но, может быть, это к лучшему?

7

Через несколько дней вечером, в восемь часов, барон де Ливри был чрезвычайно удивлен и обрадован. Каждый вечер он пунктуально являлся к дому графини де Брионн узнать о ней новости и справиться о здоровье. В этот вечер он тоже приготовился уйти, не повидав Елену, но лакей, который обычно принимал его на пороге дома, пригласил барона войти.

При этом приглашении, на которое он больше не надеялся, барон побледнел и зашатался, но, сделав над собой усилие и не произнося ни слова, так как он не мог отважиться заговорить, проследовал за лакеем в салон графини.

Только когда он увидел, что этот салон был пуст, дар речи вернулся к нему и он захотел убедиться в своем счастье.

– Вы не ошиблись, друг мой? – спросил он лакея, немного робко. – Графиня вам ясно сказала…

– Пригласить вас войти, господин барон, если придете сегодня вечером.

– Значит, она намерена меня принять?

– Вероятно, сударь, – сказал торжественно лакей.

Господин де Ливри признался себе, что сказал глупость, но в подобный момент было не до этого. Радость, сперва лишившая его способности говорить, теперь привела к противоположному результату: он испытывал настоятельную потребность болтать, жестикулировать, действовать и, не имея рядом никого, кроме лакея, принял его в компанию.

– Видишь ли, – сказал он ему, – ты так долго отвечал мне стандартной фразой: «Мадам больна и не может принять господина барона», что в этот вечер, когда ты мне дал иной ответ, меня это очень удивило. Ах, мошенник, разве ты мало повторял свою заученную фразу, преграждая мне вход в дом!

– Полноте, сударь, я исполнял приказы.

– Я тоже так думаю, – воскликнул барон, – не хватало еще, чтобы ты задерживал меня в дверях без приказа! Но сегодня ты получил новый приказ и выполняешь его так же хорошо. Теперь я сержусь на тебя меньше, чем прежде, и хочу что–нибудь для тебя сделать. На, возьми этот луи.

– Это вы мне? – спросил лакей.

– Конечно, тебе. Или я должен дать его еще кому–то? Ведь со мной говорил только ты.

– Я, господин барон.

– Возьми, болтун! – воскликнул господин де Ливри, вручая ему еще два луи. – Но скажи мне, почему не идет графиня? Ты уверен, что не ошибся?

– Если сударь желает, я ему повторю…

– Не надо. Кто известил графиню о моем приходе?

– Никто.

– Как никто?

– Я ожидал, когда больше не буду нужен господину барону, чтобы доложить хозяйке, что вы в салоне.

– Да я никогда и не нуждался в тебе! – закричал барон сердито. – Пойдешь ли ты исполнить то, что от тебя требуется?

Когда господин де Ливри подтолкнул лакея к двери и остался один, он сел и огляделся вокруг. Ничто не изменилось в этом салоне, который он так любил и о котором столько сожалел. Каждое кресло на своем обычном месте; барон узнал свое бывшее, чуть больше потертое, чем другие. В углу стоял игральный стол, словно ожидая шевалье и виконта. В камине горел огонь, и четыре лампы, прикрытые абажурами, разливали, как и прежде, мягкий свет кругом.

Господин де Ливри чувствовал, что его охватывает умиление. Графиня оставила строгость в отношении старого друга: она появится, он ее увидит, изгнание закончилось. В этот момент, полный радости, он забыл о прошлых неприятностях, о своей грусти и о том, как он неприкаянно расхаживал по Парижу, не в силах прогнать унылые мысли.

Тогда он не раз обещал себе, что, если увидит мадам де Брионн, то засыплет ее упреками и жалобами на то, какое малое значение придает она его испытанной дружбе; он себе клялся наговорить ей самых обидных вещей и отплатить безразличием за безразличие, холодностью за холодность, – одним словом сделать все, чтобы ее огорчить. Но едва он вошел в салон своей подруги, как все эти проекты растаяли, словно по волшебству. В самом деле, разве не достаточно одного превосходного дня, чтобы забыть все скверные дни? Весной, когда природа радуется, когда цветут цветы и поют птицы, разве будет кто–нибудь сетовать, вспоминая зимний холод и снег?