Виктория Платова - После любви

Наверняка.

И потому я могла оказаться простой знакомой Фрэнки, ведь я не слишком точно придерживалась инструкции. Не-Шон позволил себе заволноваться, когда я предположила, что Франсуа и Фрэнки – одно лицо (ведь я не слишком точно придерживалась инструкции), и насторожился, когда я отправилась к доске в поисках записки от Франсуа. Почему бы просто знакомой не попытаться найти послание от человека, внезапно исчезнувшего из ее жизни? Вполне логично, но… бармен выразил недовольство по этому поводу. Слишком очевидное, чтобы понять: он не позволит тронуть листок случайному человеку. И он не позволил бы, если бы я… если бы я не предъявила монету!

Монета. Монета убедила меня окончательно.

Она убедила не-Шона в том, что я не просто знакомая. И не случайно сняла листок. С изображением дельфина, выпрыгивающего из воды. Дельфин с блокнотного листка – он повторяет рисунок дельфина на обложке книги, с которой не расставался Фрэнки. И листок, и монета – параграфы инструкции, одно без другого недействительно, так или почти так… Да нет же, именно так! Тому, кто должен был прийти вместо Франсуа Пеллетье, достаточно было снять записку с доски и показать бармену монету. Все остальное – лирические отступления, недостаточно четкое следование инструкции, по выражению не-Шона.

Вполне, впрочем, объяснимое.

Покалывание становится нестерпимым и, достигнув пика, также внезапно исчезает. Абсолютно холодными, равнодушными пальцами я постукиваю по дельфину на листке.

– Я выбрала на доске нужный листок, я показала монету, разве этого недостаточно? – спрашиваю я у бармена.

– Достаточно. – Он откидывается на спинку дивана и вздыхает, как мне кажется – с облегчением.

– Вы забрали всех дельфинов Фрэнки, так что этого я оставлю себе. – На мгновение (но только лишь на мгновение) бумажная кожа дельфина становится настоящей – резиновой и гладкой; мое осязание (хвала вирусу Мерседес!) тоже претерпело изменения, пусть и не такие кардинальные.

– Конечно. – Бармен неожиданно резко поднимается с дивана. – Идемте.

Ощущение всесильности, еще недавно переполнявшее каждую клетку организма, покидает меня; так игра закончена или нет?..

…Кухня «Cannoe Rose» пуста. Я жажду видеть двух вполне нейтральных арабов в поварских куртках, но их нет и в помине. Зато полно разделочных столов, шкафов и ножей, воткнутых в деревяшки. В отличие от главной резиденции не-Шона, на кухне полно воздуха, напоенного запахами эстрагона, кориандра, базилика: они тотчас же пробуждают во мне воспоминания о Марокко и об Эс-Суэйре, гораздо более благословенной, чем Франция. Чем тысячи Франций. Не-Шон идет на шаг впереди, так же как шел в коридоре, и в другом коридоре – с факелами, но там было слишком темно, чтобы разглядеть его фигуру: не переполовиненную барной стойкой, а всю, целиком.

У не-Шона – шикарное телосложение.

Без всяких скидок на возраст. Даже настоящий Шон не обладает и никогда не обладал такими широкими плечами, такими упругими ягодицами, такими сильными стройными ногами. Облачись бармен в костюм серфера – со спины я не отличила бы его от Фрэнки. Положительно, фигуры Фрэнки и его парижского приятеля абсолютно идентичны, если бы Фрэнки не принял мученическую смерть, то со временем стал бы походить на не-Шона и Шона одновременно. Временные проекции людей друг на друга занимали меня и раньше, помнится, и лживый дядюшка Иса при первой нашей встрече казался похожим на состарившегося Ясина. Нуда, нуда, самое время думать о дядюшке Исе, и почему он только всплыл из глубин?..

Эстрагон, кориандр, базилик устилают логово торговца специями, и если я, преодолевая отвращение, вдруг решусь вызвать в памяти его лицо, то оно окажется переложенным листьями кориандра и базилика, перетянутым стеблями эстрагона. И уже над всем этим будет возвышаться седой бобрик, и уже сквозь все это будут мерцать белки. Светло-серый галстук и светло-серый платок в кармане пиджака на фоне эстрагона, кориандра и базилика выглядят нелепо…

Я останавливаюсь, как будто невидимая сила толкает меня в грудь.

Причем здесь светло-серый галстук и светло-серый платок в кармане пиджака? Традиционная арабская одежда, в которой дядюшка Иса комфортно существовал в Эс-Суэйре и в которой я запомнила его, не предполагает наличие галстука. И я по определению не могла видеть Ису в европейском костюме. Или могла?

Могла.

Мужчина лет пятидесяти, седоватый, хорошо постриженный, в костюме с галстуком и подобранным под цвет галстука платком. Краешек платка выглядывает из нагрудного кармана, и галстук и платок много светлее лица мужчины – смуглого, почти черного. Седой бобрик – черное лицо – мерцающие белки – светло-серый галстук – светло-серый платок.

Вот где я в последний раз видела Ису.

Не на террасе дома, купленного им для себя и племянников из Танжера, а на пленке: топчущегося у дверей в квартиру Мерседес! Странно, что я не поняла этого сразу же, при просмотре, и чем только была забита моя голова? Уж точно не мыслями о новоиспеченном жителе Эс-Суэйры, так органичен он был в роли обыкновенного продавца специй. Необыкновенного продавца, так будет вернее. Продавца со слишком правильной и слишком сложной речью, с безупречным французским – куда более безупречным, чем мой собственный французский и даже французский Доминика. Иса успел рассказать мне, что жил во Франции, и про жену с ребенком, погибших в автокатастрофе, – тоже. Единственное, что не подлежит сомнению: Франция.

Франция и квартира Мерседес. И дом в Эс-Суэйре, он был куплен не случайно. Что говорил мне насчет этого Доминик? По телефону, сегодня утром (господи, неужели только сегодня утром)? Угловой дом на перекрестке, ведущем к форту, продается. Дом, который был куплен совсем недавно, – и уже продается?! Почему бы и нет, если человек, продающий его, посещал квартиру, набитую оружием и еще черт знает чем, до чего у меня не дошли руки. А аппаратура, сваленная в потайной комнате? Чем она отличается от аппаратуры, которую я случайно обнаружила в доме дядюшки Исы?

Только количеством.

То, что франко-марокканский оборотень, старый гнус Иса знал Мерседес, не удивляет меня. И никак не влияет на мое отношение к ней – верховной богине и пчелиной матке. Почти мифу, что тоже соответствует статусу богини и пчелиной матки. Сегодня днем (господи, неужели только сегодня днем?) я имела глупость ревновать Алекса к Мерседес, я считала Мерседес другой, иной, не моей (моя была простой, хотя и прекрасной, как яблоко, танцовщицей, на раз управляющейся с самбой, румбой, пасадоблем и мужчинами заодно). Новая Мерседес впечатляет много больше, ревновать к ней самцов – все равно что ревновать к ней систему спутниковой навигации и все другие навигационные системы, и автомобили, и плакаты «capoeira», и оптические прицелы снайперских винтовок; все равно что ревновать к ней лунный свет или футболки с надписью «Рональдо» и «Рональдиньо». Попытки ревности обречены на провал. В ушной раковине Мерседес заключен мир, который то и дело спасают карликовые деятели, подобные Алексу Гринблату. В пряди волос на виске заключен другой мир, который то и дело разрушают карликовые деятели, подобные Алексу Гринблату. В теле Мерседес отыщется уйма миров, еще не тронутых или уже уничтоженных. Категории добра и зла неприменимы к ней абсолютно. Из того, что мне открылось в потайной комнате, из простреленной головы mr. Тилле и других простреленных голов следует, что Мерседес, скорее, Зло, – но это никак не влияет на мое отношение к ней, верховной богине и пчелиной матке. Больше того, я не удивлюсь, если и не-Шон окажется связанным с ней липкими нитями, лесками, которые используют для того, чтобы привести марионетку в движение.