Наизнанку - Евсения Медведева
Ручка дрогнула, но дверь не торопились открывать, будто набирались смелости.
— Олег… — Моисей рывком открыл дверь и замер в пороге, осматривая меня с ног до головы. Я поднял руки и обернулся, показывая, что не держу секиру за спиной.
— Тесть? — не мог не усмехнуться его шутке.
— Хм…
— Кофе? — я задвинул ящик комода и направился вглубь коридора, закрывая дверь спальни, чтобы Янка не испугалась постороннего присутствия. Постороннего…
— С мышьяком? — хрипло рассмеялся Моисей и, раздевшись, направился в кухню.
Старик сегодня выглядел не так, как всегда. Не было его строгого костюма, шелкового платка за воротом рубашки, даже седые вьющиеся волосы не были идеально уложены, топорщась в разные стороны. Голубые джинсы, синий свитер, даже на руке не было перстня, который он никогда не снимал. Нервозность, которую он тщательно скрывал, выдавали только его руки, вернее, пальцы. Они нервно подергивались в мелкой дрожи.
— Ну, это уж, как ты пожелаешь, тесть дорогой. Так сказать, любой каприз…
— Что, правда, готов убить меня? — Моисей сверкнул голубыми глазами, впиваясь в меня. Нам обоим было ясно, что это не относится к шутке про мышьяк. Он интересовался собственной судьбой.
— Это все зависит от степени твоей усталости, тесть. Только от нее. Потому что если ты готов и дальше сидеть в кресле, возглавляя этот город, то так и быть, сварю тебе черный кофе.
— А если?
— А нет этого «если»… Нет! — я обернулся, как только зарядил кофемашину. Монотонное жужжание заполнило трескучую тишину. Видел, как старик сжимает деревянный подлокотник кресла. Видел, как плещется в его глазах боль с примесью чего-то неизлечимого. Хотел сердиться, даже вспоминал подробности той ночи, когда старик готов был убрать меня, но не мог. Потому что, глядя в его глаза, видел Янку. Тот же самый цвет, пусть и потускневший от прожитых лет. Но не мог забыть, что это ее отец. Хороший отец.
— Мне нужны подробности.
— Нет, Виктор Викторович, подробности вы будете получать только партиями. От меня и по мере необходимости.
— А если я решу уйти?
— Твое право, только я бы на твоем месте этого не делал, в целях всеобщего мира и безопасности.
— Да ты, щенок, знаешь, кто за меня может вступиться? — старик резко встал, отчего белая чашка кофе перевернулась и упала прямо на мраморную плитку, оглушив звоном квартиру.
— Знаю, поэтому и говорю, что лучше бы тебе сидеть на месте, потому что никто тебе не поможет больше. Никто! — я резко положил руку ему на плечо, вжимая в кресло, чтобы больше не вскакивал. — Никто, слышишь? А я помогу. Могу сделать так, чтобы ты жил долго и счастливо. Ясно? Будешь нянчить внуков, будешь жить за городом, не боясь за жизнь детей. Только для этого ты должен поработать. Никто не позволит тебе просто отойти. А я помогу…
— Я так понимаю, что у меня нет вариантов? Нет и не было этого выбора? Это все иллюзия?
— Боюсь, что выбора не было ни у кого. И в наших интересах оставить все, как есть.
— Хорошо, но взамен ты гарантируешь мне свободу и безопасность дочери…
— Нет, «папа», я не торгуюсь. Не существует услуги, ценой которой будет ее жизнь. Ясно? Я уже выплатил ее сполна!
— Нет! Папа! — вскрик в дверях заставил обернуться. Янка бежала к отцу и упала на колени, осыпая его руки поцелуями. — Папа, я прошу тебя, прекрати. Это он! Это он вытолкнул меня тогда за гаражи! Это был он!
Моисей
Зима в этом году была настоящая, жесткая, такая, что хотелось спрятать уши в высоком воротнике. Именно сегодня я впервые сбросил тонкое пальто, которое было не способно справиться с холодом и надел старый овчинный тулуп. Марья достала валенки и шапку-ушанку. Не знаю, откуда она выудила этот раритет, но, узнав, что я собираюсь в лес, уперлась, не желая отпускать «голого». Кажется, так она выразилась, а потом залилась краской, перекрестилась и скрылась в подвале, где до сих пор хранились коробки со старыми вещами.
В носу щекотало от запаха старости, но это был приятный запах, от которого хочется улыбнуться. Старый дворник не признал меня в новом одеянии, поэтому равнодушно разметал каменные дорожки вдоль дома. Собаки тоже молча провожали меня глазами, только охрана весьма переполошилась и ринулась мне навстречу, не признав. Я скинул шапку и махнул им, чтобы расслабились, и направился дальше.
Еще совсем недавно мы с Янкой ходили к реке кататься на коньках. Мои хлопцы заливали лед до тех пор, пока он не становился ровным. На берегу устанавливали искусственную ель, потому что живые в доме были под запретом, иначе Янка заходилась в громком плаче, от которого сотрясались стены.
Она была у меня на виду. Всегда. Помню день, когда вел ее по красной дорожке в руки супругу, помню боль, что давила в груди. Можно было на пальцах пересчитать слова, которые я произнес в тот день, потому что был на грани. Хотел забрать ее и увезти домой. Туда, где безопасно. Потому что передо мной стояла не взрослая девушка в белоснежном платье, а девчушка в сарафане, ревущая о потерянных кедах, а не о том, что чуть не попала в руки к подонкам. Помню тот день до мелочей. И легкий аромат клубники от ее волос, потому что все утро провела на огороде у няни, поедая спелую ягоду, и тонкий голосок, и грустный взгляд, выпрашивающий разрешения остаться с ночевкой у брата. Помню нехорошее, но настойчивое предчувствие чего-то надвигающегося, чего-то непоправимого и неправильного. Но неизбежного.
В самом разгаре пышного приема Оксана позвонила мне, проронив только несколько слов, а потом залилась громким ревом.
— Беда, дядя Витя, беда…
Пустота. Моя душа вылетела и помчалась в пригород быстрее, чем могло тело. Звонкая тишина в груди надрывалась, оглушая своей громкостью. Я не знал, дышу ли я, живу ли я… Казалось, что это злая шутка этой мерзавки. Поэтому, слушал ее плач в трубке еще долго, пытаясь определить обман, ожидая привычного хохота племянницы и громкого слова — «шутка». Но
