Елена Крюкова - Империя Ч

Я люблю тебя!

И я люблю тебя.

…Кроме этих трех слов, им в жизни ничего и не надо было.

…о, юная моя. Темные волосы, спутанные, мокрые от пота, отливающие чуть в рыжину. Смуглая шея. Дай я поцелую ее. А жемчуга, о чудо, не порвались, когда я так пылко обнимал тебя. Ну, порвал бы, другие бы купил. Теперь я богатый. Ты-то?.. Врешь. Она погладила его горячей дрожащей ладошкой по щеке. Они оба лежали друг против друга, смеялись, потом он взял ее за талию, чуть приподнял над собой — и, озорничая, закинул на себя. Лежи вот так, на мне! Дай я полюбуюсь на тебя, снизу вверх погляжу. До чего ты хороша. Щеки розовые светятся изнутри, глаза горят, как два турмалина. Как я люблю твою нежную грудь. Он вытянул шею и губы, взял в зубы сначала один сосок, потом другой. Она завизжала от щекотки, застонала от счастья. О, целуй. Еще целуй. Еще… Он целовал ее грудь до тех пор, пока она не выгнулась на нем дугой гигансткого степного лука, не сотряслась в неистовой дрожи нахлынувшего внезапного наслажденья.

Счастье мое, а разве так бывает. Разве счастье может приходить сразу, после того как уже пришло. Может. Может, родная, у нас с тобой все может быть. Мы же созданы друг для друга.

Он гладил ее спину, ее лопатки, считал чуткими пальцами позвонки. Твой гибкий хребет. Ты сильная. Ты гнешься, но не ломаешься. Да, любимый, я гнусь, но не ломаюсь. И так я выжила. И дождалась тебя. А кто ты такая сейчас? Он глядел в ее лицо не мигая. Какое холеное, прелестное, надменное лицо. Ты ешь хорошую еду. Ты выглядишь, как дочка Императора. Что это на твоей шее еще, кроме жемчугов? Алмазное колье. Это еще откуда? От верблюда. Ты разве не знаешь, что я уже очень знаменита. И за мной увиваются толпы поклонников. Они-то мне и дарят все это. Это — что?! Она обвела в воздухе рукой круг. Вот это. Гляди. Это мой роскошный дом. Это мои слуги. Это мои наряды. У меня их много. На меня шьют лучшие портнихи. Что так глядишь?! Я бедняк. Я соврал тебе. Я ничего не смогу купить тебе. Но я тебя люблю. Он прижал ее к себе сильно, жестко. Ты не уйдешь от меня. Не отвертишься. А я захочу, полюблю тебя, а не захочу — не полюблю. Ты… хочешь?! Сейчас — да. Но не знаю, что будет завтра.

Она сползла с него, с его дрожащего, еще неостывшего тела. Укусила его, лаская, за ухо. Он обернулся к ней, схватил ее в объятья жестоко, властно. Ты моя! Не твоя. И ничья. И ничьей никогда не буду. Я — сама своя. Не владей мной! Человек свободен в любви! Женщина — свободна! Ты никогда не подчинишь себе женщину, если будешь властвовать над ней! Приказывать ей!

Он силком заставил ее повернуться к себе, властным поцелуем закрыл ей кричащий рот, вонзил язык в ее губы. Пил, сосал ее губы и язык, как умирающий от жажды в пустыне пьет воду из жестяной кружки, из фляги, пропахшей солдатским ремнем. Он терзал ее нежный рот, и она, пытаясь вытолкнуть его грубый язык, поневоле отвечала на его поцелуи, стонала от возмущенья, колотила кулачками по его бугристой спине. Ты!.. что ты себе позволяешь! А ничего. Ты моя. Ты моя женщина. Я твой мужчина. И весь сказ.

Он снова раздвинул коленом ее колени, поднял ее над собой, заставил сесть на себя, грубо, одним толчком, вошел в нее. Она застонала — не от сладости любви, а от обиды и боли. Почему мужчина — владыка?! Я так не хочу! Это женщина — царица! Ну да, царица. Ты моя царица. Но помни всегда, где я нашел тебя. С какого дна жизни я тебя подобрал.

Он, держа ее под мышки, стал насаживать ее на себя — ритмично, жестко, грубо, показывая, кто на деле ее властелин, ее хозяин. Она билась, вырывалась, визжала, кривила лицо в плаче, болтала ногами, пытаясь ударить его по ребрам пяткой. Тщетно. Он крепко держал ее — до синяков в подреберье. Он поднимал ее, опускал на себя, на свой воздетый штык. Я солдат! Я матрос! Я баб во всех портах мира… я вас, шлюх портовых, как облупленных!.. Она поняла — сопротивленье бессмысленно. Сцепив зубы, она подчинилась его резким движеньям. Он глубоко входил в нее, он весь всаживался в нее, как самурайский меч, и она кричала от боли и сладости, от сладости и боли, и боли было больше, и сладость не покидала ее, и она облизывала пересохшие губы, зная, что еще немного — и он опять извергнет в нее серебряный фонтан, сноп искр бешеного огня, и ее нутро прожжется до черных дыр; и она знала также, что не выдержит испытанья сама, потому что своим упорствующим в атаке стальным штыком он задевает внутри нее ее самую золотую, тайную струну — о том, где натянута эта струна, знает только он, и только он цепляет ее, заставляя звучать, петь и кричать.

А-а-а-а-а-а! Больно! И сладко! Пусти…

Да! И мне тоже больно. И мне тоже сладко. Будешь меня еще мучить?! Будешь?!

Буду.

Сука!

Без тебя проживу. Я богатая. Мне теперь ничто не страшно.

А я так и умру бедняком, по-твоему?! Да я получше тебя найду! Да я такую работу найду, что весь мир меня по уши золотом твоим поганым забросает! Да я…

…я уже не юная любовница. И уже не надменная богачка. Года промелькнули. Я, дружочек, Блудница Вавилонская, потому что я живу в Вавилоне и играю в его Вавилонские игры. Я такая стерва, что просто вырви глаз — такая кислая: чистый лимон. На зуб меня не пробуй. Зуба не будет тут же. Вылетит изо рта, как уголек. Ну что, что держишь меня на руках?!.. Снял со Зверя, на коем я сидела верхом, и держишь меня на руках? Думаешь перевоспитать?.. Напрасный труд. Только вспотеешь. Не старайся. Ты видишь, какие у меня хищные, острые зубы?! Я крашу их в разный цвет — в красный, черный и серебряный. Краску серебрянку мне добывает из-под земли один знакомый художник. Он художник по телу. Ну, тело для смеху расписывает кисточками и протыкает иголками. Такие узоры — закачаешься. Я попросила его: он сделает и мне. И я буду живая картина. Или книга. Ты знаешь, я же выезжаю на своем Звере по ночам на улицы сумасшедшего, как и я, Вавилона, надеваю сумасшедше красивые одежды, заработала я денег и купила роскошных тканей на свои кровные. И сама, кривою иглой, сшила платья себе и юбки. Одну юбку — из розово-алого шифона, расшитого золотыми пчелами. Другую — темно-синюю, из тяжелого шелка, усаженного серебряными крупными звездами. И на грудь накидку — красную, как кровь. И еще поверх всего этого — прозрачное газовое длинное платье, длинное, как метель, как пурга, что воет ночью, как поземка, — чтобы вокруг ног вилось поземкой, чтоб, когда на Звере по улицам еду, метелью дикой по лицам человечьим мазать, по ногам белой метлой мести. И еду, и скалю зубы. И от меня во мрак шарахаются ночные прохожие. Пьяницы крестятся со страху. Девушки, ночные охотницы, приседают, глазки закатывают. Старухи — те меня стараются осенить крестным знаменьем. А я все еду на Звере. И Зверь на меня огненным глазом косит. И я над Вавилоном лечу. В небе лечу. А знаешь, глаз Зверя похож на твой глаз. Ну да! Как это я раньше не догадалась.