Дмитрий Вересов - Ближний берег Нила, или Воспитание чувств

Учетная кампания не обошлась без жертв. Так, пожилого профессора-консультанта, которому возвратили его карточку с указанием, что в ней перепутаны местами два кода организации, где полвека назад началась его трудовая деятельность, и категорическим требованием перепечатать все заново, увезли в больницу с инфарктом. Ученый секретарь, в обязанности которой входили проверка и прием поступивших карточек, на четвертый день такой работы с криком: «Вас много, а я одна» — запустила чернильницей в декана и была в сумеречном состоянии доставлена в Скворцова-Степанова.

Потратив сутки на заполнение красивой карточки и безнадежно ее испортив, Нил с постыдной дрожью в коленках явился за новым бланком. В коридоре у кабинета ученого секретаря толпились такие же страдальцы, сжимая в потных ручонках папочки со злосчастными карточками, а из-за дверей доносился разъяренный рык делопроизводителя с военной кафедры, командированного на смену занедужившей чиновницы. Лица ожидающих были напряжены. Нил видел дрожащие губы, лбы, покрытые нервной испариной. У дверей кабинета возникла негромкая, но напряженная перепалка:

— А я вам говорю, гражданочка, я здесь с половины десятого и вас не помню.

— А я с половины девятого и, между прочим, в списке отметилась. Товарищи, кто снял с дверей список?

— Какой список? У нас живая очередь!

— А я вам говорю — по списку!

Нил прикрыл глаза и отвернулся. Можно подумать, что там праздничные наборы дают. Но народ, однако! За втыконами и то умудряются давку устроить, будто за дефицитом. Где он, тот край, куда не добралось СООГУ?

Нил решительно вытащил из нотной папки испорченную карточку, порвал на мелкие клочки и выкинул в урну.

— Уеду на фиг! — пробормотал он. Проходящая мимо лаборантка вылупила на него глаза и отшатнулась, впилившись плечом в противоположную стену.

— И куда же ты уедешь?

— Не знаю. Куда-нибудь подальше. Устроился бы смотрителем на далеком маяке.

Или в заповеднике… — Нил поднял руку, предваряя невысказанное возражение. — Ничего не говори, я и сам прекрасно знаю, что на третий день взвою от тоски, а через неделю удеру обратно в муравейник, к стрессам, загазованности, очередям, политсеминарам…

— И?

— И буду снова рваться на волю и бредить ею.

— Жениться тебе надо, амиго, — задумчиво проговорил Назаров. — При правильном подходе обретешь и волю, и покой.

Нил криво усмехнулся.

— Правильном — это как у тебя, что ли?

— А пуркуа бы и не па бы, как сказала бы твоя крошка Сесиль… Кстати, можешь поздравить — в загсе приняли наконец наше с Джейн заявление. Правда, для этого мне пришлось устроиться вахтером в ПТУ и прописаться в тамошнем общежитии.

Ну, да это ведь ненадолго, надеюсь.

— Поздравляю! — сказал Нил, поднимая бокал. За столом с остатками скромного банкета их осталось двое. Кир Бельмесов поднялся к себе в башню спать, остальные же отправились в аэропорт провожать счастливого жениха в Стокгольм.

Эдвард Т. Мараховски и Елена Кольцова смогли сочетаться только с третьего захода — первые два раза в самый последний момент выяснялось отсутствие какой-нибудь архиважной справочки, без которой нет ну никакой возможности официально признать брачующихся мужем и женой. Ушлый Эд обзавелся выписками из гражданского кодекса, снял в юридической консультации копии со всех относящихся к делу подзаконных актов и постановлений, добился присутствия в загсе генерального консула США, а Джейн пригнала туда же всех иностранных журналистов, имевшихся на тот момент в городе. Во избежание международного скандала брак пришлось зарегистрировать. Это произошло в последний день пребывания Эда в СССР — истекал срок визы, а в продлении было отказано без объяснения причин. Поэтому торжество получилось скомканным, а по правде говоря — вообще никаким. Зарулили на минуточку между загсом и аэропортом, вмазали шампанского, скушали по бутербродику…

А назавтра провожали уже новобрачную — в Воркуту, где отыскался-таки ее беспутный папаша. Точнее, отыскался он не там, а в заполярном поселке с колоритным названием Мутный Материк, до которого по весне появилась надежда добраться. Отца своего Хопа ни разу не видела, поскольку он ушел из семьи еще до ее рождения и с тех пор никаких поползновений познакомиться с доченькой не предпринимал. Теперь такая необходимость появилась у нее — закон требовал, чтобы всякий, отъезжающий на постоянное место жительства за рубеж, предъявил заверенные расписки от всех ближайших родственников, что они не имеют к отъезжающему никаких имущественных претензий. От матери и старшей сестры такие бумажки были получены без проблем — обеим было обещано, что через годик-другой Хопа заберет их к себе в Америку. Что выкинет отец, оставалось тайной. Хопа везла ему богатые подарки — мерлушковую папаху, американский спиннинг с набором блесен, исландский свитер, японский стереоприемник «Шарп», немецкую электробритву «Браун» и две громадные грелки, залитые отечественным питьевым спиртом.

Через две недели с Мутного Материка пришла отчаянная телеграмма. В ней Хопа сообщала, что старый пропойца требует за заявление две тысячи рублей, а вернуться она не может, поскольку всю ее наличность он пропил. Она умоляла скинуться и переслать ей сто пятьдесят рублей на обратную дорогу.

А еще ей предстояло уплатить родному государству десятка полтора различных сумм — вольную у барина полагалось выкупать! — от госпошлин за нотариально заверенные копии всех документов (подлинники вывозить за пределы категорически воспрещалось) до компенсации за бесплатно полученный диплом медицинской сестры.

На круг набегало еще две тысячи. Серьезные деньги неожиданно понадобились и Назарову — у Джейн заканчивалась аккредитация, осенью на собственную свадьбу ей предстояло лететь за свой счет, и она потребовала, чтобы жених оплатил ей дорогу в оба конца.

Никто, естественно, таких денег у Нила не просил, но, едва узнав о возникших у соседей затруднениях, он понял, что должен, может и хочет их выручить. Более того, его не оставляло ощущение, что время неумолимо сжимается до какой-то роковой точки, в которой вот-вот определится вся его дальнейшая судьба — и неизвестно откуда взявшаяся уверенность, что определится она в некоей строгой параллели с судьбами тех, кто его окружает.

Сбивчивая, поневоле многословная телеграмма Хопы (письмо с Мутного Материка шло бы месяца два, а до ближайшего телефонного узла оттуда, наверное, как от Питера до Москвы) заставила его сломя голову мчаться на телеграф и отправить в Мутный Материк перевод на две с половиной тысячи. А потом — на вокзал за билетом до станции Хвойная…