Анастасия Вербицкая - Дух Времени

Гости любовались белым роялем, когда вошла Анна Порфирьевна. Все двинулись ей навстречу.

– Маменька, мы вас ждали! – радостно крикнул Тобольцев. – Садитесь сюда! Нет… Капитон, принеси кресло из будуара!

– Слышала, что вы, Катенька, играть хотите. И соблазнилась. Для меня это всегда праздник, – говорила хозяйка, а глаза её искали Лизу. Она успокоилась, разглядев её профиль у окна.

– А мы, маменька, без вас старались выяснить, что такое, в сущности, счастье?

– Ну и что же? Выяснили? – тонко улыбнулась она.

– О да! Счастье – это зеленый луг, на котором корова безмятежно пережевывает свою жвачку… – Все рассмеялись. Громче всех Катерина Федоровна. – И я настаиваю, маменька, более чем когда-либо, что вся прелесть жизни заключается в трагизме!

Лиза не слушала. Она была глубоко несчастна в этот вечер. К её горю от первой ссоры с Степаном присоединился ужас от сознания, что ни дружба с Катей, ни связь с Потаповым, ни его нежность и ласка, за которую она ухватилась, как утопающий; ни дело, к которому он её приобщил и которое, верилось ей ещё недавно, наполнит её жизнь и душу, – ничто не могло вылечить её от роковой страсти к Тобольцеву! И опять, как год назад, она чувствовала, что над нею нависла неотвратимая беда. «Что-то будет, что-то будет…»

Лиза почти не страдала, видя Тобольцева рядом с женой. Он был так деликатен, что в присутствии Лизы обращался с женою, как с посторонней женщиной, любезно, предупредительно, но и только… Он даже Лизе оказывал больше внимания. И, усыпленная всей этой странной логикой её загадочной души, Лиза была если не вполне счастлива в кругу семьи, то относительно спокойна. Иногда, рядом с Катей, она переживала даже светлые, мирные дни. Но стоило ей появиться на Сокольничьем кругу, в симфоническом собрании, или даже на прогулке увидать его хищные глаза, которыми он как бы дотрагивался до всех этих разряженных женщин и девушек в светлых платьях, как черная змея ревности взвивалась со дна души и больно жалила её в сердце… Так больно, что синие тени ложились на лицо Лизы, ноги у неё подкашивались и она готова была кричать и биться о землю… Невыразимая тоска охватывала все её существо, и эти нравственные муки были так ужасны, что ад, который сулит церковь в загробной жизни, казался Лизе ничтожным. Один такой час разбивал её организм на долгие дни…

В этот вечер она ревновала его к Соне… Красивая, умная, интересная Засецкая казалась ей не такой опасной, как эта коварная девчонка, бесшумно, скользившая вокруг чайного стола и беспрестанно задевавшая Тобольцева как бы нечаянно то локтем, то ногой… Да, да!.. Она это видела. Девчонка вешается ему на шею! И надо быть слепой; как Катя, чтобы этого не замечать!.. И Тобольцев каждый раз отвечал «Соньке» ярким взглядом сообщника… Лиза терялась в догадках. Неужели рядом с такой всеобъемлющей любовью его к Кате (о себе она уже не думала, она боялась останавливаться на этих мыслях) находится место ещё для чувственных капризов? Неужели он в любви такой же легкомысленный и жестокий, как все эти герои французских романов, внушившие ей надолго такое отвращение к мужчине и тому, что называют его любовью?.. Особенно больно поразил её роман Мопассана «Notre coeur»[196]. Как легко герой его, так глубоко, казалось, любивший эту белоглазую Мишель и обладавший ею, утешился в её холодности, сойдясь с миловидной горничной? Как просто решил он драму своей жизни!.. Можно, стало быть, любить одну и наслаждаться с другой?.. Но данный случай был ещё загадочнее. Разве Тобольцев не получил от Кати все, о чем может мечтать мужчина?.. Как же понять его игру с Соней? Если только это игра? Если только это не худшее?.. Лиза страдала невыносимо… Повернувшись спиной к гостям, чтоб никто не видел её больного лица, она, как маниак, не могла выпутаться из лабиринта одних и тех же картин. Она видела Тобольцева обнимающим попеременно двух женщин. Одна из них была Соня… Другая она сама. И обеих он обнимал с одинаковым наслаждением!.. Она стискивала зубы, боясь выдать себя криком боли.

«Нет! Так жить нельзя!!» – вдруг со дна души всплыло определенное, ясное и жуткое решение.

– Что ты будешь играть? – спросил Тобольцев жену, когда все сели, притихли и он поднял на подставку крышку рояля.

– «Прелюдию» Рахманинова…

– А!.. (Глаза его блеснули.) Господа! Я хочу, под музыку жены, рассказать вам, как я эту вещь понимаю. Я чувствую, что нынче я в ударе. Ха!.. Ха!.. Вы согласны?

– Боже мой!.. Да! – восторженно крикнула Засецкая и схватилась за лорнет.

– Как это оригинально! – подхватила Конкина.

– Tres original! – перевел её муж.

Тобольцев подошел к краю рояля и там остановился Таким образом, все видели его лицо. Оно сразу и как-то неуловимо изменилось, побледнело, словно осунулось… Темперамент артиста мгновенно как бы окрулил все его движения и жесты, придав им пластичность, и зажег огонь в его глазах.

– Автор назвал эту пьесу «Прелюдией». Я бы назвал её «Судьба»! – начал он каким-то новым, металлическим грудным голосом, от которого разом напряглись нервы публики.

Все ждали в глубокой тишине.

Трагические и сильные аккорды в басу прозвучали и замерли…

Лиза мгновенно обернулась от окна. Она узнала эту музыку…

Как долго преследовала она её после акта!.. И в том, что эти звуки раздались сейчас, она почувствовала какое-то предостережение…

Тобольцев поднял вдохновенные, сверкающие глаза…

За окном стояла безмолвная ночь и, как эти люди, слушала, казалось, мрачные трагические аккорды, мерно звучавшие среди напряженной тишины зала.

Тобольцев глядел в темь ночи. Очами властной фантазии он видел, казалось, мирные картины семейной жизни в этой несложной, задумчивой мелодии… А роковые аккорды в басу все падали, заглушая и разрывая наивный рассказ. Как будто из загадочной дали и мрака ночи шел кто-то, Безликий и Грозный. Ближе… Ближе…

– Свершилось! – прозвучал глубокий голос, от которого дрогнули нервы слушателей. – Из таинственного безмолвия Вечности к нам долетел торжествующий крик… Крик новой жизни… Невинное и чистое дитя!.. Загадочный гость из неведомого мира! Привет тебе от нас, печальных и усталых! Привет тебе…

Переливчатые и нежные звуки, словно рой бабочек под солнцем, вспорхнули из-под пальцев пианистки.

– Ах, этот беспечный смех ребенка! Как серебро звенит он в этих звуках… В них дрожат лучи солнца… Он ловит их ручонкой и смеется, смеется…

Раз!.. Трагический аккорд в басу упал, тяжкий, как молот, и все вздрогнули невольно, В лице Тобольцева, внезапно побледневшем, был неподдельный ужас.

Все ждали, затаив дыхание, а угрожающие аккорды звучали, приближаясь, как чьи-то властные и мерные шаги.