Елена Крюкова - Империя Ч

И, что ни вечер, я выползала с трубками в жарко натопленные, увешанные фонариками залы. Да, снова вечер. И трубки мне разжечь. И шарики опия в пучки пахучей травы незаметно всунуть. И поднести к трубкам огонь, и раскурить. И взять их, как змей, за горло, сразу целый пучок, и нести, и вынести в зал, а там уже гости сидят, гостей полна коробочка, и кто-то щедрый, денежный пришел к девушкам с подарками — на столе лежат отрезы лионского бархата и тончайшего дамасского розового шелка, девки сошьют себе платья, вырядятся, а я буду утирать старушьи слезы да на них глядеть. Эй, вина сюда! Испанского!.. Девушки, век помнить буду, угостите старуху испанским вином, мне немножко надо, ну, полрюмочки… Брысь, Лесико!.. Проси у гостя, пусть гость угостит!.. Дай лучше мне трубку с опием, затянусь для храбрости!.. Слышишь, за окном стрельнуло. Ну и что?! В какого-то хмыря пулю пустили. Да нет, не пулю. Это взрыв. Подложили взрывчатку рядом с домом. А если мы взлетим на воздух?! Вот это будет куча мала, девки!.. Эх и весело тут у нас сразу станет!..

Я совала гостям в кулаки кальян. Я кланялась, как старая китайская кукла. Я бормотала: курите, ешьте, пейте, спите, любитесь. У нас тут славно. У нас тут как у Христа за пазухой. Девки шутейно били меня ладонями по дряблым щекам, кричали: ах, Лесико, Лесико, щечки-то надуй!.. как персики… Совали мне сердобольно в горсть мандаринку, мармеладку… шептали мне в ухо: ты узнай, старуха, откуда к нам приехал вон тот, в пальто с бобровым воротником, если он из Ставки — я за него зацеплюсь… у них там, в Ставке, денег куры не клюют…

Я стояла у входа в зал со связкой опийных трубок в руках, когда услыхала сверху, из номерного этажа, резкий звонкий голос хозяйки, зовущей меня:

— Э-э-э-э-эй, Лесико! Ты где, старая кошка!..

Трубки посыпались из моих рук на пол с шумом, как хворост. Ох, надо быстро найти фонарь, зажечь. Видно, знаменитый гость заявился, если у хозяйки такое рвенье. Ну, что так орешь-то?.. Сейчас, сейчас. Ноги старые не ходят. Я услужу… услужу, конечно.

Путаясь в полах черного старого халата, расшитого драконами — а вышивка пооблезла, поистрепалась, нитки повыдергало, играя, время, — я побежала со всех ног исполнять приказанье. Взобралась по лестнице. Трудно мне бегать-то уже, господа хорошие. Не те года. Бумажный фонарь висел на нитке над лестницей — я сорвала нитку. Ярко-алая рисовая бумага гофрэ. Красивый; любовники будут довольны, для гостя это экзотика — фонари, иероглифы, Китай, Ямато. Да я еще отсыплю им из впалого рта пару-тройку крепких восточных словечек, для пущей важности. Пускай воображают, бедные, что они в гостях у богдыхана.

Эти двое уже стояли у входа в каморку Курочки. А, да это Курочка. Что ж. Хорошо. Она хорошая, добрая девочка. Она за доброту мне добротой отплатит. Даст мне пригоршню мягкой кураги — как раз по моим челюстям. Я ведь уже совсем беззубая стала. А у Курочки всего только одного зуба нет.

Я высоко подняла над ними во вздернутых руках красно, медово горящий фонарь, а разогнуть спину не могла — вдруг так в поясницу вступило, такая боль, такая сильная, нестерпимая боль, хоть криком кричи. Как ножами меня резали. И так, ссутулясь, согнувшись крючком, держа над головой яркий фонарь, я и вошла в черную комнату, а они, мужчина и женщина, вошли за мной, так осторожно, так почтительно, на цыпочках, будто я была дочь Солнцеликого Императора, а они — мои прислужники.

И так, держа фонарь над головой, я обернулась к ним.

И я увидела лицо мужчины.

Она сразу узнала его.

Пройдя в камору, она поставила фонарь на стол. Комната озарилась призрачно-алым светом, как от костра, от камина. Мысль ее прыгала, как лесная кошка прыгает с дерева на дерево. Веревки. Ей нужны веревки. В шкафу. Нет. Там висит бестолковая, расшитая бисером и блестками одежка Курочки. Здесь. Вот. В кармане халата. Как она могла забыть. Она же нынче утром вытащила веревку на кухне из бельевой корзины, чтобы протянуть на зимнем дворе, развесить настиранное прачками девкино белье.

Она, так же не распрямляя согнутую в приступе невероятной боли спину, горбясь, подковыляла к девочке и внезапно подставила ей грубую подножку. Курочка упала на пол снопом, расшибла локоть, заплакала.

— Ты что, старуха!.. С ума спятила!..

Она уже вязала ей дергающиеся ноги — первым делом ноги, чтоб не убежала. Затягивала крепкий узел. Уже связывала руки, тонкие, как березовые ветки, запястья.

Мужчина бессмысленно глядел на возню. Не произносил ни слова.

Скрюченная старуха, постанывая, оттащила девочку со связанными руками и ногами в угол, туда, где красно горел китайский фонарь.

— Лежи смирно! Гляди! На все, что здесь случится.

Девчонка только сглотнула и послушно, быстро затрясла головой. Она закусила губу, белки ее скошенных в панике глаз сверкали опалами сквозь спутанные, упавшие на лоб волосы.

Старуха подошла к мужчине. Положила себе руку на поясницу. Морщась, с натугой выпрямилась. И оказалась ростом почти вровень с ним.

Стала раздеваться. Сдирала с себя тряпье, как кожу. Крючьями пальцев зацепила халат с драконами. Дракон, пожирающий Солнце. Хороший сюжет. Халат пополз на пол, как черная змеиная дряхлая шкура. Курочка глядела жадно. Может быть, там, под халатом — юное свежее тело?! Может, бабка — колдунья и сейчас воплотится в юницу?!

Тряпки, сброшенные в мгновенье ока, лежали на полу у ее ног.

Чуда не вышло. Под лохмотьями, под штопанным черным ветхим шелком оказались старческие мощи. Груди висели двумя сушеными чахлыми дыньками. Кожа, ссохшаяся, обезвоженная до предела, сморщивалась невыделанным пергаменом. Врожденная смуглота превратилась в коричневую кору дуба. Костлявые колени, вспухшие, торчали. Локти гляделись воткнутыми костылями. Ужас старости глядел большими глазами в мир из одряхлевшего тела, знавшего, что такое любовь, любившего когда-то.

Мужчина с ужасом смотрел на обнажившуюся перед ним старую бордельную прислужницу.

Да, вот моя кожа — у ног моих. Я стала змеей. Я поменяла кожу. Я снова молодая. И моя старость — у моих ног. Я наступлю на нее босой ногой. Я растопчу ее.

Она смотрела прямо ему в лицо, и красный фонарь освещал ее лицо и тело снизу и сбоку кровавой красной подсветкой. И билась, билась, билась перевитая синяя узловатая жила на высохшей, сморщенной шее.

— Гляди! Это я.

Он глядел. Фонарь освещал багряным светом еще и то, что он не в силах был рассмотреть, чему он не верил еще.

Старое, сморщенное, перекрученное веревками и шпагатами натруженных жил и сухожилий, коричневое, выжженное, пустынное тело было покрыто — от шеи до щиколоток — ПИСЬМЕНАМИ.

— Как! Что это!