Наталья Калинина - Любимые и покинутые
— Я чувствую, она сейчас хочет, чтобы я сделала это.
— Что? — Маша опустила ногу на пол, выпрямила спину и, повернувшись лицом к Устинье, замерла в первой балетной позиции.
— Не осуждай меня, коречка, ладно? Я знаю, как должен быть противен твоему чистому сердечку всякий обман, подвох, но я… мы с твоим отцом не можем поступить иначе. Я пообещала ему, что поговорю с тобой сама. Как женщина с женщиной. Словом, коречка, мы с ним решили пожениться.
— Вы подходите друг другу, — сказала Маша, вдруг вся как-то сникнув и сгорбившись. — Правда, я думала, ты дождешься моего папу… Тебе надо было с самого начала выходить замуж за Соломина, тогда бы мама… Ах нет, Устинья, я совсем, совсем запуталась. Мама себе кого-то нашла?
— Может быть… Но я точно не знаю. Дело в том, что отцу нужна чистая анкета, и если он сейчас разведется с мамой…
— Я все поняла. Ты заменишь маму. Я читала в какой-то книжке, как у одного человека умерла жена, которая должна была получить огромное наследство, и он, чтобы не терять богатство, похоронил ее втайне от всех, а кузину своей жены выдал за эту самую умершую. Я не помню, чем там все закончилось…
«Наверняка плохо, — подумала Устинья. — Такое не может закончиться хорошо».
— Коречка, прости меня.
— За что? — удивленно вскинув глаза, спросила Маша. — Это ты прости. Ведь ты делаешь это ради меня.
Она прижалась к Устинье и тихо заплакала.
Стояла ранняя весна, и в воздухе пахло фиалками и теплой влагой. Под копытами лошади чавкала раскисшая глина, а река, открывшаяся сразу за поворотом, была тревожно синего цвета от низко нависших грозовых туч.
— В этом овраге мы с тобой собирали боярышник, и я обрезала об стекло пятку, а ты заставила меня сесть на траву и стала высасывать из ранки кровь, — вспоминала Маша, глядя по сторонам. — Ты помнишь?
— Помню, — кивнула Устинья. — Мне кажется, я помню все.
— А я очень многое забыла… Я забыла, как выглядел наш дом. — Она вздохнула. — Может, я когда-нибудь вспомню, как он выглядел. Устинья, у тебя не сохранились фотографии нашего дома?
— Нет. Они были в том ящике с папиными рукописями, который стоял на веранде.
— Жалко… Иначе можно было бы построить на том самом месте точно такой же дом.
— Но я все помню, коречка. Я даже помню, как скрипела каждая ступенька лестницы в мансарду и как хлопала каждая дверь.
— Это я тоже помню. Устинья, а…
— Что, коречка? Что ты хотела спросить?
— Да так. Очередная глупость из тех, которые последнее время часто лезут мне в голову. Просто мне кажется, этот дом хранил в себе уж слишком много тайн, и они вспыхнули в один прекрасный момент, как вспыхивает сухое сено от стеклышка, в котором отразился солнечный луч.
Устинья молчала. Она вглядывалась вперед. Сейчас, за этим холмом, откроется ложбинка, откуда раньше был виден дом. Ее сердце забилось сильно и часто. Вот сейчас… Нет, она не верила в чудеса, но на одно-единственное мгновение попыталась обмануть свой слишком уж трезвый, не поддающийся никаким обманам рассудок.
Она совсем забыла, что разрослись посаженные Анджеем ели, стеной защищавшие двор от любопытных глаз с северной стороны. Ничего, ничего не видно за ними…
— Остановитесь пожалуйста здесь, — сказала Устинья правившему лошадью мужику в стеганке. — Мы спустимся пешком. — И, сунув ему в карман сто рублей, добавила: — Спасибо.
Тропинка оказалась совсем сухой и была вся в мелких желтых цветах. Уже отцветали подснежники, хотя кое-где под кустами еще мелькали островки чистой голубизны. Маша шла первой. Это она упросила Устинью перед Москвой съездить туда, где прошло ее раннее детство, и где она не появлялась ровно пять лет. Устинья не стала ее отговаривать, да это было бы бесполезно.
Поездка была их маленькой тайной — Николай Петрович уже уехал в Москву, Вере они сказали, что едут на денек-другой в дом отдыха. Рейсовый автобус довез их до населенного пункта, где кончался асфальт. Дальше Устинья наняла телегу.
— Мы переночуем здесь, ладно? — обернувшись, сказала Маша. — Я хочу вспомнить, какое здесь небо и звезды. Правда, нам теперь негде…
— Обязательно переночуем, коречка. Я знаю где.
Во дворе цвели нарциссы. Их было много — целое желтое море склоненных к земле головок, и Маша, прикрыв ладонью правую половину лица, старалась смотреть на них, а не на то место, где когда-то стоял дом. Но все равно она видела его — он казался ей большим стеклянным кубом, и через его прозрачные стены поблескивали в недавно выглянувшем солнце струи речной воды.
Теперь она его вспомнила. Весь, до резной притолоки возле порожка и маленького чердачного оконца с вечно дребезжащим на ветру стеклышком. Вспомнив, прижалась к Устинье и больно стиснула ей локоть.
— Когда это случилось, Устинья? — спросила она ровным, ни капли не дрогнувшим голосом.
— В сочельник. Под православное Рождество.
— И вы мне ничего не сказали…
Она старалась не смотреть на черное пятно пепелища. Печные трубы уже кто-то разобрал и унес по кирпичику, детская ванночка была полна дождевой воды. Из ямы, бывшей когда-то подвалом, выскочила кошка, а за ней темно-серый котенок с круглой мордочкой и большими янтарными глазами. Кошка, зашипев, убежала в сад, котенок подошел к Маше и потерся об ее сапог.
Маша взяла его на руки и прижала к груди.
— Устинья, это тоже судьба, — сказала она. — Я знала, что меня здесь кто-то ждет.
Не выпуская из рук котенка, Маша обошла весь сад. Она останавливалась возле каждого куста и дерева, что-то беззвучно шептала. Потом, сорвав шесть самых крупных нарциссов, бросила их в детскую ванночку.
— Мне совсем не страшно, — сказала она Устинье. — Я думала, когда ехала сюда, что будет очень страшно и грустно. На самом же деле… Тебе не кажется, этого бы не случилось, если бы мы не поехали к морю и я не встретила Толю? Знаешь, мне иногда кажется, что многое случается из-за меня и ради меня. Что я привожу в движение какие-то странные силы — не знаю, злые они или добрые, — которые могут что-то изменить в этом мире. Я иногда боюсь самой себя, потому что не умею управлять этими силами, а лишь могу их пробуждать…
Они заночевали у фельдшера. Маша вскочила рано, едва начало светать.
— Куда? — подняв от подушки голову, спросила Устинья.
— Попрощаться. А потом мы сразу поедем, ладно?
— Я с тобой.
— Не надо. Я скоро приду…
Через две недели они были в Москве, и Маша пошла в английскую школу. Летом Устинья, не говоря никому ни слова, съездила в Плавни. На том месте, где стоял дом, она посадила луковицы голландских тюльпанов. Потом договорилась с местными строителями о новом флигеле, который должны были поставить на месте прежних зарослей дерезы. «На всякий случай, — думала она. — Вдруг кто-то из нас так устанет от жизни, что ему захочется спрятаться…»
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Примечания
1
Девочка-подросток (жарг.).
2
Sospiro — мечта (ит.).
3
«Молоко любимой женщины» — сорт сухого белого вина.
4
Героиня одноименной поэмы польского поэта Адама Мицкевича.
5
Грезы любви.
6
Обручение.
7
«Еще Польша не погибла» (польск.).
8
Хочешь, радости и слезы тебе отдам, слышишь? (тюремный жарг.)
9
Литовка, эстонка, латышка (блатной жарг.).
