Уильям Локк - Счастливец. Друг человечества
— Если бы вы любили Зору, как говорите, то постарались бы избавить ее от такого горя, — в заключение сказала Эмми. И Септимус был убежден. Но в таком случае, как же им быть?
— Уезжайте домой, мой добрый Септимус, — сказала Эмми, грустно опустив голову и уронив руки на колени. — Вы сами видите, что пользы от вас никакой. Будь вы другим человеком — как все, возможно, вы бы и смогли мне помочь, но тогда я ничего бы вам не сказала. Я пошлю за своей театральной портнихой. Понимаете, мне нужна женщина. Так что вы лучше уезжайте.
Септимус в глубокой задумчивости ходил по комнате.
Какая-то старая дева в дешевой блузке, очевидно, живущая в этом отеле, просунула голову в дверь, издала какое-то неодобрительное восклицание и удалилась. Наконец Септимус прервал молчание.
— Вы вчера сказали, что сама судьба послала меня вам. Я тоже в это верю и потому не оставлю вас.
— Но что же вы можете для меня сделать? — спросила Эмми и, не договорив, истерически зарыдала, уткнувшись в угол дивана. Узенькие ее плечики судорожно вздрагивали. Во всем поведении Эмми была какая-то странная смесь бравады и совершенно детской растерянности. Оставить бедняжку в такой страшный для нее час на попечение театральной портнихи казалось Септимусу немыслимым. Он горестно смотрел на нее, ненавидя себя за свою беспомощность. И зачем только он живет на свете? Ну какая от него польза людям? Другой мужчина, умный, сильный, широкоплечий, полный жизни, как те, что прошли сейчас по улице мимо окна, знал бы, как переложить ее заботу на свои сильные плечи, сумел бы с ласковой властностью указать ей, что нужно делать. Он же способен только нервно ломать руки и переступать с ноги на ногу, хотя это само по себе должно раздражать женщину, у которой до последней степени взвинчены нервы. Он ничего не в состоянии посоветовать. Ничего не может сделать — разве только обещать ей, что он повсюду, как собачонка, будет за ней следовать. Какой стыд! Так и с ума можно сойти. Он подошел к окну и выглянул на улицу, но и там ничто не радовало глаз; все его мужское самолюбие возмущалось собственной никчемностью.
Внезапно его осенила мысль — ослепительная, как молния, как идея нового изобретения, блеснувшая в мозгу с такой отчетливостью и яркостью, как никогда раньше в жизни. Почти в экстазе он запустил обе руки в свои волосы и ерошил их, пока они не встали дыбом.
— Есть! Придумал! — воскликнул Септимус. Сам Архимед не мог бы произнести эти слова с большим волнением.
— Придумал, Эмми!
Он стоял перед ней, весь дрожа. Она подняла заплаканное личико и удивленно на него посмотрела.
— Что придумали?
— Выход. Такой простой и легкий. Почему бы нам не убежать вместе?
— Да ведь мы так и сделали.
— Нет, по-настоящему, и обвенчаться.
— Обвенчаться?
Она выпрямилась, вся насторожившись.
— Ну да. Как вы не понимаете! Если вы формально обвенчаетесь со мной — только формально, и оба мы на год уедем куда-нибудь заграницу, — если хотите, я буду жить в одном городе, а вы в другом, — то после можно будет вернуться к Зоре, как будто мы муж и жена, и…
— И что?
— А затем вы скажете, что не можете со мной больше жить. Что со мной невозможно ужиться. Я и в самом деле думаю, что со мной не ужилась бы ни одна женщина. Это только Вигглсвик сумел ко мне приноровиться.
Эмми провела рукой по лицу. Она была ошеломлена.
— Вы хотите дать мне свое имя — покрыть мой позор браком?
Голос ее дрожал и срывался.
— Есть что давать! Оно такое коротенькое, — пошутил Септимус. — Я всегда находил, что у меня довольно глупая фамилия.
— Вы хотите на всю жизнь связать себя с девушкой, которая себя опозорила, только ради того, чтобы ее спасти?
— Да ведь это очень просто — все так делают.
— Все? Ах вы бедный, глупенький! — И она снова разрыдалась.
— Ну полно, полно! — нежно говорил Септимус, гладя Эмми по плечу. — Не надо плакать. Значит, решено? Мы обвенчаемся с особого разрешения, и поскорее. Я где-то читал, что это возможно. Надеюсь, портье там внизу, в холле, знает, где берутся такие разрешения. Портье всегда все знает. Тогда мы напишем Зоре, что я вас увез. Это так легко и просто. Я все устрою.
Септимус ушел, оставив ее одну — сгорающую от стыда и с холодом смерти в сердце. Он не думал сейчас о том, какую муку унижения, какое искушение переживала девушка. Он просто выполнил, по его понятиям, свой долг. Коротенькое имя Дикс, такое простенькое и ординарное, станет орудием избавления Эмми из дома рабства. Септимус бодро вышел, с минуту постоял около портье, помня, что тот ему зачем-то был нужен, но так и не вспомнив, зачем именно; потом направился к выходу и зашагал по улице необычной для него твердой и уверенной походкой. Настроение у него было приподнятое. Широкоплечие мужчины, толкавшие его, и те, кого он по рассеянности сам задевал, уже не казались ему могучими, недосягаемыми чемпионами, которым можно только завидовать, но не сравняться с ними. Он чувствовал себя одним из них и рад был, что его толкают, принимая грубость за признак общности. Шум и движение на Холборне, обычно ему ненавистные, теперь приятно щекотали нервы. Сердце Септимуса ликовало: ему удалось кое-что сделать для женщины, которую он любил. Возможна ли большая жертва, чем положить жизнь за своего друга? Но ради любимой женщины можно сделать и больше — жениться на другой.
В глубине души он продолжал любить Зору. В нем все еще жила безумная надежда, что чудо из чудес когда-нибудь произойдет. И он лелеял эту надежду, как мать уродливого и неполноценного ребенка, сознавая в то же время, что ей не место среди других его надежд, разумных и осуществимых. Как бы то ни было, до сих пор он был волен обожать Зору и поклоняться ей, ловя на себе иногда благодарный взгляд ее ясных глаз. В этом состояло его счастье, но ради нее он пожертвует и им. Ради Зоры он женится на Эмми. Сердце Септимуса было сердцем странствующего рыцаря, верящего в правоту своего дела. К тому же, разве не исполняет он желание Зоры? Она ведь сама сказала, что наибольшее удовольствие, какое он ей может доставить, стать ее братом, ее настоящим братом. Зора не рассердится — она одобрит его. А главное, он знал, что это единственное средство спасти Эмми, самое разумное и верное средство.
Человек обладающий практическим здравым смыслом, принял бы во внимание многое другое, и, прежде всего, отношения между Эмми и Мордаунтом Принсом, приведшие ее к столь трагическому положению. Но для Септимуса ее грех почти не существовал. Когда человеку удается отрешиться от всего земного, он смотрит с высоты своего полета на слабости и грехи смертных.
Едва не бегом он спешил по Холборну, пока перед ним в тумане не выросли контуры собора. Это пробудило в его уме некие ассоциации. Септимус остановился на тротуаре, вглядываясь в собор напротив, изо всех сил напрягая память. Он смотрел на церковь. Люди венчаются в церквах, иной раз с особого разрешения властей. Вот оно! Особое разрешение. Надо его добыть. Но где и как? В подлинно цивилизованных странах такие разрешения, наверно, продаются в магазинах, как головные щетки и сапоги, или даже в почтовых конторах, как разрешения держать собак. Но Септимус, сетуя на несовершенство английского общества, мог только грустно глядеть на шумную улицу, запруженную экипажами, не зная, куда идти. Он казался настолько растерянным, так вопросительно заглядывал в глаза прохожим, что полисмен счел необходимым остановиться и спросить молодого человека:
— Вам кто-то нужен, сэр, и вы не знаете, как туда попасть?
— Да, — сказал Септимус. — Мне нужно туда, где выдают разрешения на венчание.
— Разве вы не знаете, где это?
— Нет. Видите ли, мне еще ни разу не приходилось жениться. Но, может быть, вы были женаты и скажете, что для этого требуется?
— Знаете что, сэр! — Полисмен уставился на него доброжелательно, но с видом человека, находящегося при исполнении служебных обязанностей. — Послушайтесь моего совета, сэр: выбросьте из головы мысль о женитьбе. Идите-ка лучше домой, к друзьям.
Он выразительно кивнул головой и отошел, оставив Септимуса в недоумении. Что это значит? С ним говорил Сократ в полицейской форме, у которого дома сидит своя Ксантиппа, или, быть может, полисмен принял его, Септимуса, за тихо помешанного, вырвавшегося из-под надзора? То и другое было неутешительно. Он повернулся и, несколько приуныв, пошел назад по Холдорну. В Лондоне наверняка полным-полно специальных разрешений, но кто же направит его стопы в нужное место? Возле Грейс-Инн его снова осенила блестящая идея. Здесь живут многие адвокаты; они, законники, знают о всяких там разрешениях даже больше, чем портье в гостиницах и полисмены. Один его знакомый как-то после завтрака попрощался с ним, говоря, что ему нужно в Грейс-Инн, посоветоваться с адвокатом. Септимус вошел в низкие темные ворота и обратился к привратнику:
