Роксана Гедеон - Сюзанна и Александр
Невозможно описать, как это шло мне на пользу. Я словно воскресла за эти весенние месяцы. Я снова чувствовала себя сильной, уверенной, самостоятельной, независимой; ко мне вернулось убеждение, что я все могу и всего добьюсь сама, если только приложу усилия. Я как-то повзрослела душевно. Мне уже не казалось, что я ребенок, брошенный на произвол судьбы.
И вот однажды, 3 мая, в день обретения святого креста, когда я, стоя на табурете, белила потолок, мне показалось, будто кто-то на меня смотрит. Медленно обернувшись, я взглянула и онемела от неожиданности.
В проеме двери стоял высокий ладный подросток лет двенадцати, смуглый, загорелый до черноты, с синими глазами на красивом аристократическом лице, решительным подбородком и твердой линией губ. Он был одет в светло-серый, военного покроя сюртук, сапоги выше колен, небрежно завязанный галстук — словом, почти как мужчина. Он был без шляпы, и вьющиеся черные волосы его были взъерошены. Выправка у него была, как у настоящего военного, а аристократизм чувствовался во всем — в осанке, посадке головы, в чуть надменной линии еще детски пухлых губ.
У меня все задрожало внутри. Глаза у меня расширились, еще не веря тому, что вижу, я пошатнулась от волнения и, если бы мальчик не подбежал и не поддержал меня, я бы упала с табурета.
— Боже мой, — только и смогла я прошептать, спрыгивая на пол.
Ведь это был Жан. Мой сын.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПРИНЦ ДЕ ЛА ТРЕМУЙЛЬ
1
Они приехали оба — дед и внук.
Мой отец изменился так, что я с трудом его узнавала: стал худощав, даже худ, волосы его, совершенно побелевшие, были резким контрастом смуглой-смуглой коже — этим он напоминал мне дядюшку Агатино, моего крестного из тосканской деревни. Лицо было морщинистое, но живое и даже как бы помолодевшее, а в целом он казался таким энергичным и полным сил, что не всякий молодой человек мог бы с ним тягаться.
Но, конечно же, никто не занимал меня так, как Жан.
Я не сразу отпустила его. Я разглядывала его с разных сторон, тормошила, обнимала, даже заливалась слезами.
— Жанно, мальчик мой, неужели это ты?
— А разве я не похож на себя, ма? — спросил он, улыбаясь чуть застенчиво, видимо, слегка отвыкший от столь нежных ласк и теперь немного смущенный.
— Ты так вырос… Стал настоящим кавалером.
— Подпоручик королевской армии Жан де ла Тремуйль к вашим услугам! — отчеканил он гордо и задиристо, по-военному щелкнув каблуками.
Я улыбалась, привлекая его к себе. Каким красавцем он стал: голубоглазый, черноволосый, смуглый мальчуган с ослепительной белозубой улыбкой.
— Ты загорел, прямо как негр… Только вот очень худенький. Разве ты плохо ешь, Жанно?
— Я ем за двоих, ма, — признался он простодушно. — Честное слово! Там иначе нельзя.
Он рассказал мне о нещадном солнце Египта и Сирии, стоявшем в безоблачном небе, обжигающем жаром. Нестерпимый зной, казалось, расплавлял кожу, кости; экспедиция с трудом волочила ноги по горячим пескам, по растрескавшимся дорогам пустыни. Мучения жажды тоже были невыносимы.
— Подумай, ма: рядом шумит море, такое большое, бескрайнее, а напиться нельзя. Наши, французы-роялисты, были очень мужественны; некоторые выбивались из сил, но продолжали идти. Главное было не падать, потому что кто падал — погибал.
— Боже, — прошептала я в ужасе, — мальчик мой, похоже, ты побывал в настоящем аду!
Он обнял меня, словно желал успокоить, и обнял так сильно, что я впервые поняла, что даже по силе он уже не ребенок.
— Нет, ма, я там многому научился.
— И ты совсем… совсем не боялся?
Он не сразу ответил, нерешительно поглядывая на деда.
— Боялся… там были какие-то страшные птицы с огромными крыльями и острым клювом. У них еще такие длинные голые шеи. Они кружили над нами и набрасывались на тех, кто падал.
Я слушала, все еще не в силах поверить, что это говорит мой сын, мой ребенок, тот самый, которого я держала на руках и который когда-то барахтался среди пеленок. Я до сих пор проклинала себя за то, что отпустила его, что позволила втолкнуть его во взрослую жизнь так преждевременно. Мне стало так жаль его, что я снова заплакала, прижимая голову Жана к груди почти с неистовой нежностью.
— Мальчик мой, я ведь вовсе не этого хотела для тебя! Ты же сам еще не понимаешь, что тебе грозило!
— Я тебя люблю больше всех, ма. Но я же мужчина. И мне надо поступать по-мужски. Я теперь подпоручик. Я военный!
— Я понимаю, милый. И все-таки мне было очень страшно за тебя. Маму нельзя упрекать в том, что она слишком боится за своего сына, не так ли?
— Но ведь теперь я вернулся.
Он рассказал мне о том, как оборонялась древняя крепость Сен-Жан-д’Акр от армии Наполеона Бонапарта, о тяжелейшей двухмесячной осаде, о том, как они копали рвы и вручную возводили укрепления.
— И ты брал в руки лопату?
— У меня до сих пор не сошли мозоли! — сказал он, не скрывая гордости, показывая свои руки как лучшие трофеи. — И все-таки нам в крепости было легче. У солдат Бонапарта не было ни воды, ни еды, ни пороха, ни снарядов, а еще среди них была чума…
— Чума?!
— Да, — сказал Жан уверенно. — У них очень много человек умерло. Потому Бонапарт и снял осаду.
Старая крепость, ставшая в XIII веке оплотом крестоносцев, не давалась в руки Наполеону Бонапарту. Путь в Индию был прегражден, и энергия завоевателя разбилась об эту ветхую твердыню, жалкую скорлупу, на которую, казалось бы, и внимания обращать не стоит. Наш старый знакомый Сидней Смит обеспечил непрерывное пополнение гарнизона крепости снарядами, людьми, продовольствием. Ле Пикар превосходно руководил обороной, но, к сожалению, его подорванное здоровье не выдержало, и уже в самом конце осады он умер от переутомления.
— Граф Ле Пикар умер? — спросила я настороженно.
— Да. Мы все очень сожалели о нем.
Что-то вспомнив и сразу загоревшись этим воспоминанием, Жан воскликнул:
— Ах, ма, люди Бонапарта тоже неплохо сражались! Я помню, как было страшно, когда они подложили мину под стену и сделали пролом, а потом с помощью лестниц преодолели ров. Турки и даже некоторые наши бросились бежать — все боялись, что с ними сделают то же, что было в Яффе…
— И что же?
— Их остановил паша Джезар. Он бросился врагу навстречу, и мы опрокинули атаку!
— Мы? — вскричала я. — Ради Бога, Жан, что ты-то там делал?
Он на миг смутился, потом решительно сказал:
— Ну, конечно, я не воевал. Но я сидел в крепости и стрелял.
— Ты стрелял?!
— Да! — выпалил он, упрямо сверкнув глазами. — Я даже одному пробил мундир и галстук, и мне сказали потом, что это был сам генерал Мюрат!
Я на миг онемела. Ну как можно было сразу поверить, что мой ребенок вот этими самыми руками стрелял в людей?
— И что… тебе не было страшно?
— Что же тут страшного? — спросил он простодушно.
— Ну, я, например, не смогла бы так.
— Ма, но ведь тебе и не надо.
Со вздохом, горестным и радостным одновременно, я обняла его и, повеселев, сказала:
— Ты, наверно, соскучился по домашней кухне. Чем тебя там кормили? Солдатской солониной и хлебом?
— Ой, ма, я так хочу блинов — таких, знаешь, как делают в жирный вторник! И еще… еще чашку бульона!
Я засмеялась, довольная этим чисто детским порывом, и пригласила всех пойти на кухню, где, может быть, и не будет блинов, но уж чашка бульона обязательно найдется.
2
— Ма, а почему ты здесь?
Я вздрогнула, услышав этот вопрос, хотя давно ожидала его, и, не отвечая, внимательно посмотрела на Жана. Он шумно вздохнул.
— Мы ведь искали тебя там, в Белых Липах, а нам сказали, что ты там больше не живешь. А сестры — они ведь там остались. И Филипп тоже…
— Ты видел его?
— Ага. Он так вырос.
Я не сумела перевести разговор на другую тему. Жан снова тревожно посмотрел на меня, и я поняла, что вопросы его не разрешишь замалчиванием.
— Разве тебе там не нравилось, ма?
— Это все слишком сложно, малыш.
В дверях показался мой отец, и Жан сразу высвободился из моих объятий.
— Вам, похоже, пора спать, — произнес принц негромко.
— Вы не хотите говорить при мне? — спросил Жан, оглядываясь на меня.
Я с усилием произнесла:
— Не сейчас, мой милый. Не сейчас. Позволь нам сначала обсудить все это вдвоем.
Я погладила его волосы. Он быстро поцеловал меня в щеку, потом коснулся губами моей руки и, поклонившись совсем по-взрослому, вышел. Принц проводил внука взглядом, потом медленно опустился в кресло напротив меня.
За распахнутым окном шумел свежий майский дождь. Весна пробудила к жизни умытое теплой водой племя трав. Начался карнавал цветов: даже отсюда, из замка, были видны корзинки мать-и-мачехи, золотыми монетами раскиданные по обрывам, берегам и осыпям, и пучки сиреневых цветочков на верхушках волчьего лыка. Цветущая серая ольха сыпала пыльцой. Лес стоял в разливах шоколадно-пунцовых тонов с темными островками хвойников.
