Антон Дубинин - За две монетки
Бабушка Виттория Кортезе умерла в 1990 году, в 85 лет, после недолгой болезни, оставаясь в здравом и твердом рассудке. Приходскому священнику, принесшему ей Виатик, сообщила, что умирать совершенно не боится — муж у нее уже там, а внук — святой Божий мученик.
Другая бабушка Виктория, сестра Анна, непременно сдала бы после смерти Николая, своего единственного живого родственника, однако у нее оставалось слишком много родни в лице сестер. Дожила до того времени, когда община доминиканских братьев утвердилась в России, и хоронили ее, как терциарку, в белом хабите, чему она, судя по улыбке в гробу и по удивительно красивому и радостному лицу, была весьма рада.
Симоне Кортезе наверное, больше всех пострадал от исчезновения брата. Надломился, так и не стал ни музыкантом, ни художником, не женился, а после смерти бабушки окончательно перестал стричь длинные лохматые волосы и в 50 походил уже не на хиппи, а на бродягу. Так и живет в их с Марко общей комнате и по ночам склонен громко разговаривать с отсутствующими людьми, и маме, у которой по старости стал плохой сон, приходится стучать ему в стену.
Пьетро и Джованна Кортезе тем временем стали родителями еще одного мальчика, которого назвали Марко. Теперь это уже юноша, умный, малость болезненный, но очень музыкальный. Недавно перестал носить очки для коррекции зрения. Глаза у него ореховые, а вот волосы — черные, как у отца. В Россию ехать пока не собирается.
Филиппо Кортезе — архитектор-урбанист, отец большого семейства, правда, совершенно не в традициях семьи все его четверо детей — девочки. Уезжал было работать в Америку, но быстро соскучился по Флоренции и по родным и вернулся.
Сандро Кортезе разъехался с женой и что-то крепко зачастил в церковь. Причем, по совпадению, в Санта-Марию Новеллу. Надолго ли его хватит? Ему 56 лет; уже можно поверить, что надолго.
Таня Болеева, сестра Доминика, с самого дня призвания мечтала стать затворницей — и была терциаркой только потому, что альтернативы не имелось. Едва упал «железный занавес», она уехала во Францию, и там по старому заочному знакомству, несмотря на зрелый возраст, вступила в монастырь в Даксе. Это возле океана, где воздух такой сладкий, что его можно пить вместо вина, а в саду растут настоящие персики. Soeur Dominique любит работать в саду — деревья очень хорошо понимают по-русски.
Алексей Царьков сходил с ума так медленно, что никто и не заметил, когда он окончательно перестал быть вменяемым. За ним ухаживает тетка — последняя оставшаяся в живых из его родни; тетка православная и весьма богомольна, но племянника в храм водить опасается — Лешеньку, обычно тихого, в церкви одолевает глубокая тоска вплоть до слез, и к нему приходится вызывать знакомого врача с ампулами успокаивающего.
Женя Ромашкина так и осталась терциаркой — ей всегда хотелось именно этого. Похоронив отца-алкоголика, из-за которого ей в собственном доме не было покоя, она открыла квартиру для толпы племянников, друзей, приживалов, кошек и собак; университетскую работу сменила на множество фрилансов, ее знают и держат за свою во многих издательствах, что не помогает ей быть богатой. Однако же каждый год она умудряется хоть на пару недель выехать за границу, а недостаток средств компенсируется тем, что отчаянная рыжая сестра в 49 лет освоила автостоп. В позапрошлом году она по дороге к океану на недельку останавливалась в Даксе, и на это время Татьяну освободили от всех обязанностей. Женя увезла с собой бутылку местного вина на память, а сестре Доминике достались в наследство ее чайные пакетики — «Майский чай», очень невкусный, зато из России.
Сабина, которой в молодости приходилось подрабатывать в баре, чтобы оплатить учебу, таки доучилась и стала детским врачом — а заодно и мамой двоих близняшек. Круглая, толстая и веселая, она вышла на пенсию и уехала из Рима в крохотный городок у самого моря, где летом муштрует внуков, а зимой втайне ото всех уже который год пишет длинный роман о любви и смерти и никому не говорит, что в мечтах называет себя «итальянской Джейн Остин». В тридцать лет она едва не умерла от перитонита и в больнице обещала себе и Богу, если все будет хорошо, написать книгу о том, «что в жизни самое главное». Теперь старается и исполняет обещание, ради этого кое-как освоив компьютер. Когда кто-нибудь прочтет ее записи — возможно, это случится только после ее смерти — будет очень удивлен, что в такой веселой тетеньке помещалось столько печали.
Отец Джампаоло мирно скончался на праздник Преображения в возрасте 87 лет, шепотом убеждая инфирмария, что он чувствует себя прекрасно. До последних дней был очень популярен как исповедник, дело осложнялось лишь тем, что он носил слуховой аппарат, и при исповеди грехи ему надлежало прямо-таки выкрикивать в ухо, а порой еще и по нескольку раз подряд. Поэтому он приобрел обыкновение слушать исповеди в собственной келье, а не в храме и не в капелле — там акустика слишком уж хорошая.
Брат Анджело недавно был снова избран приором Санта-Марии и на старости лет обзавелся новым лучшим другом, с которым они смеются почти как с Марко, даже еще свободнее — чем старше человек, тем менее серьезно к себе относится; а
брат Марио был в следующую каденцию переведен в Рим, преподавать в Анджеликуме. Сейчас-то уж не преподает, на покое кропает длинную историческую работу о смене доминиканской концепции бедности в ходе истории Ордена. Сам брат Тагвелл говорил, что работа хорошая, — правда, сомневался, что она когда-нибудь будет дописана.
Брат Лучано, добрый приятель Гильермо, вызвался перебрать бумаги пропавшего, после того как стало ясно, что последний не вернется, и в его келье решили навести наводили порядок, чтобы поселить туда другого брата. Обнаружил среди бумаг множество стихов, даже не перепечатанных — рукописных, и из любви к Гильермо взялся за труд перевести кое-что с французского, а там, глядишь, и издать при случае маленьким тиражом на память. Переводчик он не слишком даровитый, но по крайней мере с десятком кое-как справился и напечатал, так что маленькая брошюрка из машинописных страниц пылится где-то не то в библиотеке, не то в зале для рекреаций, вложенная, по странному совпадению, в том, переведенный с французского — письма Анри Лакордера к Ордену. Если Бог захочет, выпрыгнет на свежего читателя в нужный момент — а не захочет Бог, так и не выпрыгнет.
Паскаль Жолио, он же Принц Оранжа, со товарищи действительно взял золото на командных состязаниях Олимпиады. Позже были и еще медали — бронза на Олимпиаде в Лос-Анжелесе, серебро на чемпионате мира в 1982 году.
Владимир Смирнов, чемпион Олимпиады-80 по классу рапиры и единственный победитель Принца Оранжского, через два года, на том же чемпионате мира, встретился с немецким рапиристом Маттеусом Бером. В одной из атак у Бера сломалась рапира, Смирнов резко пошел на сближение, и обломок, пробив маску, вонзился в глаз и вошел в мозг на 15 сантиметров. Через 8 дней Смирнова отключили от аппарата искусственного жизнеобеспечения и на военном самолете отправили в Киев. Все эти дни его жена добивалась разрешения на вылет в Рим, но не успела. У Смирнова осталось двое детей — шести и пяти лет.
Витторио, младший сын Паоло Кортезе, недавно озадачил всю семью, сообщив, что после лицея хочет пойти в монастырь. Кажется, парню по душе францисканцы. Впрочем, Малые Братья ему тоже нравятся, и еще осталось два года, чтобы выбрать наверняка.
Алое сердце-крест брата Шарля де Фуко вместе с некоторыми личными вещами Гильермо Пальмы — розарий, хабит, пара фотографий — посовещавшись, послали во Францию его родне. Обычно в хабите и с розарием доминиканца хоронят, но так как не было тела, которое можно похоронить, такое решение сочли наилучшим. В Дюпоновском флигеле сейчас живет сын Марго Дюпон с женой и детьми, и стену детской украшает алое сердечко, к которому легкомысленная рука старшей дочки пририсовала на обоях кривую стрелу. И подписала — Nicolas mon amour, а что еще взять с подростка, да и соседский Николя Валансьен в самом деле красивый парень.
Розарий Гильермо странными путями попал в Вивьерскую антикварную лавочку, где долго ждал новых рук, которые будут его перебирать в молитве. Через Вивьер пару лет назад проходила группа паломников, среди которых было и двое молодых русских терциариев-доминиканцев. Один из них, большой любитель подержанных сакраменталий, приобрел эту ценную вещь за пять евро. Порой по ночам он просыпается от ничем не обоснованного французского чувства без названия, которое, наверное, все-таки можно определить как нежность. Но розарий тут, несомненно, ни при чем.
