Александр Дюма-сын - Роман женщины
— Боже мой! — воскликнула она с ужасом, хватая руки Марианны. — Мы приехали.
Марианна в свою очередь выглянула из окна и увидела, что ехавшая впереди них карета остановилась. Это напомнило действительность нашим путницам.
— Творец! — вскричала Мари, опускаясь на колени, как будто желая, чтоб мольба ее дошла до него прежде, нежели совершится несчастье. — Ты, которому все известно, не наказуй невинного; но да обрушится гнев твой на одну меня, как единственную виновницу этих бедствий.
Потом она посмотрела на дорогу; она видела, как Леон вышел из экипажа, поговорил с почтальоном и, закутавшись в плащ, направился к домику, одиноко стоящему на краю поля и прикрытому массою деревьев.
И Мари было так ужасно видеть человека, пробирающегося среди ночи с целью убить или умереть самому, что она начала ломать руки и ударять себя в грудь. Марианна, стоя на коленях, рыдала и молилась, как ее госпожа.
Эмануил уже ожидал Леона в саду; поднявшись на крыльцо дома, он отворил дверь, в которую Леон вошел вслед за ним, и тотчас же запер двери за собою. Оба противника вошли в комнату, где находился стол, со всем необходимым для письма, часы и два стула. Не говоря ни слова друг другу, каждый из них положил свои пистолеты на доску камина, и они сняли шляпы; лампа освещала эту мрачную сцену. Леон первый прервал молчание.
— Милостивый государь, — сказал он, — я поневоле не мог исполнить одного из условий.
— Какое? — спросил Эмануил.
— Я не мог взять с собою г-жу де Брион, потому что не нашел ее у себя.
— Я знаю это.
— Знаете?
— Я ее видел.
Леон побледнел.
— Могу спросить, где вы ее видели?
— Она была у меня и просила меня не стреляться с вами; но, как видите, я не согласился на ее просьбу. Потом она просила прощения, и, как она вам скажет, быть может, сама, я простил ее.
Леон поклонился.
— Теперь, — продолжал Эмануил, — потрудитесь исполнить остальные условия, если вы не забыли их.
— С удовольствием.
— Вот бумага, которая будет служить доказательством моей добровольной смерти, — не угодно ли прочитать ее?
— Незачем, я верю вашему слову.
— Между прочим, возьмите эти ключи: один из них от дверей дома, другой от калитки сюда. В случае, если вы переживете меня, вы бросите их, воспользовавшись ими. Точно такие же у меня в кармане, чтобы, когда их найдут при мне, могли подумать, что я сам заперся в этом доме.
Леон знаком отвечал, что он понимает, в чем дело.
— Вот, — продолжал Эмануил, — бумага, чернила и перья. Если вам нужно написать что-нибудь, то пишите скорее, нам остается только пять минут.
— Мне нечего писать, — отвечал Леон, — я совершенно готов.
— Ваши пистолеты с вами?
— Конечно.
— Один из них заряжен?
— Да.
— Я тоже взял свои; мы бросим жребий, какие из них употребить в дело, — сказал Эмануил; потом, взяв несколько монет, бросил их на стол, прикрыв рукою и, глядя вопросительно на Леона, ждал ответа.
— Лицо, — сказал маркиз немного смущенным голосом.
— Вы счастливы, — отвечал ему Эмануил.
Отворив ящик, Леон подошел к де Бриону и спросил его:
— Вы ни за что не откажетесь от вашего намерения?
— Ни за что, — отвечал тот.
— Даже в том случае, если я буду видеть в вас не противника, а судью и если скажу вам: я поступил подло; но не страх смерти, вы знаете это, заставляет меня говорить эти слова, а ужас сделаться убийцей. Довольно с меня и того, что я обманул вашу дружбу и доверие ко мне; неужели же я должен отяготить мою совесть еще одним преступлением? Что вы ответите мне на это?
— Отвечу, что, в самом деле, вы подлы.
Леон удержал порыв гнева.
— А если я скажу вам, — продолжал маркиз, — что я покину Италию, Францию и скроюсь так далеко, что все сочтут меня умершим. Если когда-нибудь я попадусь вам навстречу, я даю вам право убить меня; но только с условием — не приводить в исполнение этого странного поединка. Ведь если я останусь в живых, то, обременив душу двойным преступлением и обрызгав свои руки вашей кровью, я не посмею предстать на суд Божий. Что же скажете вы на это?
— Ничего.
— Будь по-вашему; но призываю в свидетели Творца, повторяю, что не умереть боюсь, а сделаться убийцей; но ежели вам суждено убить меня, то я спокойно ожидаю этой минуты и готов принять смерть как прощение.
Сказав это, Леон положил пистолеты на стол и, накрыв их платком, предложил выбор Эмануилу. Он взял один из них и посмотрел на часы.
— Пять часов без полминуты, — сказал он. — Встанем же по противоположным углам стола, и первый удар часов будет сигналом для выстрела.
В это время Мари, раздираемая всеми муками, ожидала развязки.
Вдруг ветер донес до нее глухой раскат выстрела…
— Слышала? — задыхающимся голосом спросила она Марианну, хватая ее за руки.
— Да, — едва внятно отвечала старушка.
— Боже мой! Что случилось?
Прошло пять минут — столетием показались они бедной Мари, которая едва жила под гнетом страданий. Скоро она увидела, что кто-то отворил и запер за собой двери дома.
— Видишь, Марианна?
— Вижу…
— Кто из них?..
— Не знаю!
И действительно, несмотря на прозрачность ночи, не было никакой возможности узнать вышедшего оттуда. Однако взгляд Мари остановился, как прикованный, к этой движущейся тени, которая, казалось, бежала без оглядки. По мере того как тень приближалась к ней, Мари отступила назад, сжимая руками свою горячую голову. Она была близка к помешательству: глаза ее перестали видеть, она чувствовала, как смерть сама готова была овладеть ею; но, сделав над собой нечеловеческое усилие, она раскрыла глаза и увидела освещенный луною бледный лик маркиза де Грижа.
Пронзительный вопль вырвался из груди г-жи де Брион, и она безжизненным трупом повалилась на руки Марианны.
VII
Когда г-жа де Брион пришла в чувство, она увидела себя сидящею на краю дороги, прислонившись спиною к дереву. Марианна возилась около нее, а Леон, мрачный, бледный, стоял поодаль.
— Оставьте меня, оставьте! — были первые слова молодой страдалицы, когда она увидела перед собой убийцу своего мужа.
— Я исполню вашу волю, — отвечал Леон взволнованным голосом, — ибо сам знаю, что после этого мы не можем и не должны более видеться; но перед вечной разлукой с вами я хочу оправдать себя в преступлении, которое вам угодно приписывать мне. Не дотрагиваясь еще до оружия, я предлагал г-ну де Бриону все возможное, чтоб только этот поединок не был приведен в исполнение; но на мои предложения он отвечал оскорблением. Будучи на его месте, я действовал, быть может, точно так же. Делать было нечего, мы взяли оружие, но и тогда, когда по сигналу раздался его выстрел, моя рука оставалась неподвижною. Пистолет его не был заряжен — я остался невредим. Тогда, положив на стол свой пистолет, я сказал вашему мужу: «Ничто в свете не заставит меня быть вашим убийцей!» Он схватил пистолет и отвечал мне: «Решившись отнять честь, нечего жалеть жизни; эта жизнь, которую вы оставляете мне, как милостыню, слишком постыдна, чтоб я мог согласиться воспользоваться ею. Вы можете пощадить ее; но я должен умереть». И вслед за тем он размозжил себе голову, прежде чем я успел сделать движение, чтоб удержать его руку… Вот истинный ход дела, сударыня, верьте мне, ибо в подтверждение правды я клянусь именем и могилой моей матери.
Сказав это, Леон удалился.
— У него не хватило мужества жить, — проговорила г-жа де Брион, — следовательно, он не любил меня!
— Он очень любил тебя, Мари! — возразила старушка.
— Ступай за мной, Марианна!
Г-жа де Брион направилась к роковому домику. Рассветало, утро было свежее, но оно не могло остудить горячую голову бедной женщины. Дойдя до дверей домика, Марианна остановилась.
— У меня не хватит сил его видеть, — сказала она, — я буду здесь молиться.
Мари поплелась одна. Дверь комнаты, где застрелился Эмануил была полуотворена; лампа тускло освещала это место смерти. Г-жа де Брион в ужасе остановилась на пороге.
— Надобно, — проговорила она наконец и вошла в комнату.
Сначала она ничего не видела; но, всмотревшись, она заметила мужа, опрокинувшегося через стул: руки его висели — жизнь совершенно покинула его тело. Едва живая, она подошла к трупу и опустилась перед ним на колени; долго не смея поднять глаз, она решилась наконец взглянуть на его лицо. Зрелище было ужасно: пуля обезобразила его черты, кровь струилась из раны, предсмертные судороги раскрыли уста, щеки позеленели, глаза закатились…
С бесстрастием, которого она не ожидала от себя, Мари положила руку на грудь так сильно любимого ею человека. Но холодна как камень была эта грудь, и сердце, которое билось и жило два года одним ее именем, — застыло навеки.
