Николай Семченко - Что движет солнце и светила
Свой хронометраж Рыба вёл мысленно. При этом его лицо было важным и сосредоточенным. Со стороны даже могло показаться: человек думает о чём-то значительном, несиюминутном и, может, большинству даже непонятном: например, о теории относительности Эйнштейна или проблематике романа Фолкнера "Шум и ярость". Но его простоватенькая, широкоскулая физиономия с маленькими, будто бы вдавленными глазками, не была отмечена даже слабой печатью интеллекта. К тому же, Рыба поминутно шмыгал носом, а в уголках его губ запеклись сгустки сероватой слюны. Иногда, забывшись, он чётко проговаривал какую-нибудь цифру, и встречные люди с удивлением смотрели на него.
Я должен вернуться через час... Шестьдесят восемь!.. Но будет ли это истинный час? Если я отсчитаю его секунда за секундой и вовремя вернусь в свою конуру, то это еще не значит, что истинное соответствует действительному. Ведь я умею растягивать отпущенное мне время и, значит, лгу самому себе... да это бы ладно!.. лгу Леше, который ждёт -не дождётся пива....Ого, уже семьдесят два! Но часы - это всего лишь способ, выдуманный нами для фиксирования потока бытия, который почему-то назвали Временем. Может, на самом деле этот поток должен измеряться по-другому. Если время течёт, как река, то оно может катиться то плавно, то бурно, то замедляться на отмелях, то обрушиваться вниз, как Ниагара, или вообще разливаться по всей пойме, а то и сдерживаться плотинами и дамбами.
У времени тоже есть свой характер, и на него тоже действуют солнце и звёзды, и ритмы космоса, и абсолютные законы. Мы это учитываем? Хо-хо! Нам чем проще, тем лучше: секунда - это факт, так нам кажется, а что за фактом стоит - это мы вроде знаем: секунда! А что она такое? Факт! ... Восемьдесят один...
Ха! Они думают, что я - один, и что у меня не все дома, и что я ничего не соображаю, и что меня надо - меня-я-я ! - кормить этим гадким амитриптилином, чтоб я был спокоен и ничего не натворил... Глупцы! Они не подозревают, что обманывают сами себя этими ничего не значащими словами и понятиями...Девяносто!.. Всё устроено красиво, обставлено безупречными словами и понятиями. Их выбирают как мебель, чтобы была не хуже, чем у соседей, и чтобы - удобная, уютная, уматная, у-у-у-у!.. неважно, в общем, что уступает в прочности старой бабушкиной "стенке", зато - круто и дорого, престижно, но-но-но... Сто!
Не понимаешь, почему я замолчал? О ! А ты, Ольга, вспомни: " Ты меня правда любишь?" "Мой котик меня не поцелует?" " Я так счастлива, что самой себе не верю!" "Киска, ты такой хороший!" Ну и так далее. Вспомнила? Ты безупречно выдерживала роль любящей женщины, соответствовала всем мыслимым и немыслимым стандартам, и это было прекрасно. И ужасно! Ты ни разу не отклонилась в сторону с дороги, которой мы шли вместе, но, знаешь, это было так скучно: безоблачное небо, золотистая пыль под ногами, кудрявое облако-овечка, порхают райские бабочки над роскошными розами - такое чистое, стерильное, какое-то слишком ухоженное государство Любви, и так хотелось, чёрт побери, уколоть палец о шип розы и споткнуться, упасть в эту красивую золотистую пыль, и вываляться в ней, и понять: она - та же грязь, но наше воображение наделило её неким возвышенным смыслом. А был ли смысл в твоих привычных фразах? Неужели ты и вправду думаешь, что они всегда соответствуют истине? Ты и меня заставляла говорить те слова, которые любила сама. А я любил тебя так, что любое, даже самое точное и полное слово могло что-то нарушить, разбить, поломать, искромсать...
Сто двадцать пять!.. Каждая секунда моего существования сливалась с твоей жизнью, и ты была я, а я - ты, и, переплетаясь, мы были едины...Просто! Думай просто! Не усложняй мысль! Сто двадцать девять... и не надо было доказывать свою любовь, она не нуждалась в демонстрации, и потому сказать мне было нечего, да и незачем: слова не могут полностью выразить то, что ими принято обозначать. Сто тридцать пять! И потому я безразличен к словам...
***
Рыба не всегда был Рыбой. Сначала он был Александром. И на Ольге женился по любви, души в ней не чаял. И жили б они, не зная печалей, если бы он не начал задумываться. Не в том смысле, что он никогда ни над чем особо головы не ломал и его не одолевали никакие заботы, а в том смысле, что Александр вдруг начал открывать сложность простых истин, удивляться непривычности самых обычных вещей, а главное - искать в них потаённый, незнаемый смысл. И, конечно, поначалу пытался обо всём этом говорить с Ольгой.
- У меня на твои фантазии нет времени, - отвечала та, истово отдраивая от нагара кастрюлю или замачивая бельё. - Отстань ты от меня! Это у тебя полно времени...
- Время - это всего лишь способ восприятия действительности, язвительно замечал Александр. - Это, кажется, открыл Кант. И у тебя времени тоже должно быть в достатке...
- Да ты, киска, философ! - откликалась Ольга. - А не хочешь ли спуститься на землю - сходи за хлебом, дорогой. Сейчас обедать будем...
Вот так они и говорили. Ольга считала, что чем бы муж не тешился - лишь бы под чужие юбки не лез; пусть чудаковат, зато с работы домой бежит и сразу в свои книги утыкается. А после того, как ликвидировали конструкторское бюро и он стал безработным, вовсе никуда не выходил: небритый, не стриженный, с тёмными кругами под глазами, Александр, кажется, потерял всякий интерес к жизни, и даже за пособием по безработице его надо было чуть ли не силком тащить: он считал, что это национальный позор, когда высококвалифицированный специалист, лауреат престижных технических премий, имеющий несколько десятков патентов, вдруг становится у государства вроде как нахлебником, абсолютной никчёмностью. А Ольга по-прежнему работала в банке, который вдруг резко пошёл в гору, и того, что она там получала, вполне хватило бы, чтобы содержать ещё одну семью. Так что Ольга решила: пусть муженёк спокойно присмотрит себе место по душе, а то и собственное дело организует. К его, как она выражалась, "завихрениям" не стоило относиться серьёзно. Ну, подумаешь, одни марки собирают, другие коллекционируют открытки, третьи запоем читают детективы, а её Александр сам что-то такое начал сочинять. Представляете: сочинять!
Рассказывая об этом своим подружкам, она самодовольно улыбалась: " Говорят, что когда знаменитый писатель Маркес писал свой роман " Сто лет одиночества", он тоже нигде не работал. Его содержала жена. Вот и я, быть может, поддерживаю будущую звезду российской словесности..."
Подруги скептически поджимали губы и советовали ей посмотреть, что такое сочиняет её благоверный. Может, он пишет письма женщинам из рубрики в газете "Дама желает познакомиться..."? И когда однажды она всё-таки залезла в бумаги Александра, то обнаружила на каждом листе одну и ту же фразу: "Истина: рыба ищет, где глубже." Дальше шло что-то неразборчивое, черканое-перечерканное, и так - на всех страничках!
- Ах ты, чёртова Рыба! - вскричала разгневанная Ольга. - Дурью маешься от безделья!
- Это тебе так кажется, - спокойно сказал Александр. - Я не маюсь, и живу как могу и как хочу...
Он смотрел на неё странными глазами: не то чтобы равнодушно, а как-то отстранённо, хотя и с некоторым холодным любопытством. Так смотрят на человека золотые рыбки, плавающие в аквариуме: они свыклись со стеклом, отделяющим их мир от другого, который им, в общем-то, интересен только потому, что из него регулярно падает разная вкусная еда.
- Я тебя содержать больше не намерена! - заявила Ольга. - Питайся, чем Бог пошлёт. Может, тогда о жизни задумаешься...
Он равнодушно отнесся к появлению замка на дверях кухни. А пропитание себе находил на рынке, где к нему вскоре начали относиться как к новому городскому сумасшедшему и по-своему жалели6 кто-то сотню сунет, кто-то бросит в его сумку помидорку или картошину, а на заднем дворе, куда торговцы сносили отбросы, он и сам, копаясь в их груде, отбирал то кочанчик чуть подгнившей, но еще крепкой капусты, то малость попорченные груши или морковку, покрытую редким седоватым пушком - ничего, он счищал эту плесень и, не боясь никаких отравлений, впивался в ядовито-оранжевую мякоть, желая всосать из неё в себя пользительный каротин: Александр считал, что это хоть как-то поправит его зрение. Он стал хуже видеть, особенно по утрам: будто кто-то закрывал от него мир легкой, но серой и потому неприятной вуалью. Просто жмучь какая-то! Так бабка Евстолия называла сырую, пасмурную и туманную погоду в конце ноября, когда и зима уже вроде бы наступила, и в то же время нет-нет да и напомнит о себе зловредная осень, специально вернувшаяся, чтобы воровато и поспешно окропить только что выпавший снег мутной, холодной водицей и всё угваздать слякотью и грязью.
Нищие, давно поделившие рынок на свои сферы влияния, сначала гнали Александра отовсюду и однажды даже побили, но он упорно приходил снова и снова. Нинка-одноножка первой поняла, что этот молчаливый мужик, видимо, повредился в уме. Её опытный глаз определил, что новичок, так сказать, из приличной семьи: одежда чистая, манеры - интеллигентные, курит, но не пьёт, и по всему видно: должен быть в полной мужской силе.
