Мария Лебедева - Горький мед
— Да нет, я всех, кого знаю, обзвонила.
Наступило молчание. За окном послышались глухие раскаты грома, по стеклу застучал мелкий дождь.
Волнение и тревога дяди Паши передались Ольге, и она вдруг, впервые за три месяца, отчетливо представила себе эту ситуацию со Светкиным исчезновением.
— Как же так, Олюшка? — вдруг тихо заговорил он. — Ведь она твоя лучшая подруга, вы столько лет вместе… а тебя, я вижу, совсем не волнует, что с ней могла случиться беда.
— Какая беда, дядя Паш? — всполошилась Ольга. — Ты о чем?
— Да ты посмотри, что сейчас творится: люди стальные двери в квартирах навешивают, окна решетят, в свой подъезд ночью войти боятся, а уж на улицах… Помнишь, я рассказывал тебе про нашего бухгалтера?.. Ну, который вышел поздно ночью с собакой погулять? Так его полгода найти не могут… Исчез.
Ольга выключила чайник и закрыла окно: дождь хлестал уже вовсю.
— Дядя Паш, ты меня нарочно на ночь пугаешь, да? — попробовала пошутить она.
— Не бойся, Олюшка, — грустно улыбнулся он. — Тем более что мне придется заночевать у тебя, не прогонишь же ты меня в такой дождь?
— Даже если бы не было дождя, — проговорила она, — я бы тебя никуда не отпустила в таком состоянии. Все. Решено. Тебе надо выспаться, ты переутомился. Ляжешь на моем диване. — Она замахала на него руками, предвидя возражения. — И даже ничего не хочу слышать, именно на диване. А я здесь, на раскладушке.
Спустя полчаса они как бы поменялись ролями. Дядя Паша, уставший, но более или менее успокоившийся, лежал в комнате на чистой постели, заботливо укрытый пледом, а Ольга сидела рядом и гладила его руку.
— Все образуется, дядя Паш. Через три года выйдешь на пенсию, поселишься с тетей Тамарой в Александровке, зимой будешь печку топить, летом — рыжики солить да пчел разводить.
Завести пчельник было давней мечтой дяди Паши, несмотря на то, что ни сам он, ни его домашние мед не любили, хотя понимали, что при простуде он незаменим и вообще в малых дозах для здоровья полезен. Но мечта его так и осталась все эти годы нереализованной. И только нынешней весной дядя Паша упросил соседа Степаныча продать ему один улей, только с условием, что зимовать пчелы будут под его присмотром.
А пчел он хотел завести не из-за меда, просто всю жизнь, с самого детства, почему-то был неравнодушен к этим мохнатым трудолюбивым существам, считал их удивительно красивыми и даже изящными. Его завораживало пчелиное жужжание, и он любил подолгу, не отрываясь следить за хлопотливыми перелетами желтобрюхих любимцев. Он мог говорить о них часами, так как прочел уйму литературы по пчеловодству и теоретически был подкован основательнее самого Степаныча, который жил в Александровке круглый год и лет двадцать держал пасеку.
Ольгу забавляла его трогательная тяга к этим, по ее мнению, полезным, но отнюдь не безобидным созданиям. Она соглашалась с ним, что по сути пчела — это хитроумная фабрика по переработке природного нектара в целебный продукт для человека.
— Ведь буквально из ничего, только благодаря своему трудолюбию, — восхищался он. — Вот бы и человеку так же, а?
— Что — так же? — смеялась Ольга. — Мед вырабатывать?
Но у дяди Паши на этот счет имелась целая жизненная философия, которую он стеснялся излагать открыто, боясь упреков в нравоучительстве и своей неловкости в формулировках. Ему было известно, что сходство человеческого сообщества с ульем или муравейником подмечено еще в древности, и философия его была проста.
Прожив уже немало лет, наблюдая различных людей и их судьбы, он пришел к выводу, что есть такая счастливая категория людей, похожих на трудолюбивых пчел, которые создают свое счастье, казалось бы, из ничего. На самом же деле они трудятся над ним не переставая, но не испытывают усталости от этого труда, как пчела не требует похвалы за свою жизнедеятельность. Только человеческая жизнедеятельность — это работа души, неустанная переработка своей жизненной энергии для других в целительный нектар, который называется просто: любовь.
Эту свою теорию он представлял себе ярко и отчетливо, но когда однажды, в минуту особой откровенности, попытался изложить ее Ольге, то смешался и вконец запутался.
— Да ты, дядя Паш, оказывается, философ, — удивилась та и, не утерпев, все же съязвила: — Ну а как же быть с трутнями? Они ведь счастье свое без труда получают?
* * *Наутро в издательстве Ольгу встретил радостный «божий одуванчик»:
— Оленька Михайловна, вам звонил мужчина с удиви-ительно приятным голосом, необыкнове-енные обертоны.
— Не Вадим? — насторожилась та.
— Нет-нет, голос Вадима Николаевича я хорошо знаю, и Павла Сергеевича тоже. Это был какой-то новый голос, его забыть невозможно.
Странно… Кто бы это мог быть? Игорь? Но его голос вряд ли вызвал бы у Одуванчика столько восторга. Впрочем, как знать, может, для нее каждый мужской голос напичкан обертонами.
— Он что-нибудь просил передать, Елена Павловна? — спросила Ольга. — Как-то представился?
— Представиться не представился, — с готовностью откликнулся Одуванчик, — а вот передать просил: позвоню, дескать, домой в двадцать ноль-ноль.
— Так и сказал: ноль-ноль? — с сомнением переспросила Ольга.
— Именно так и сказал.
Ольга села за свой стол, достала недочитанную рукопись сборника «Театр абсурда».
— А где же сегодня наша старая гвардия? — поинтересовалась она, заметив наконец, что, кроме них с Одуванчиком, никого в комнате нет. — Как, впрочем, и молодая?
— Так ведь Искрочка с Никанорычем на конференции, — объяснила та. — А Верочка сочинение сегодня пишет, вступительное.
— Ах да, Боже мой, совсем из головы все вылетело!
В последнее время Ольга настолько погрузилась в свои личные проблемы, что все окружающее как бы отошло на второй план и не то чтобы перестало трогать ее, а просто не задерживалось в сознании. Нервная система была так перегружена, что, видимо, срабатывал защитный инстинкт самосохранения: кто-то невидимый нажимал клапан и давал отбой любой информации извне.
Так, она совсем забыла о дне рождения Ирины, чего раньше никогда не случалось, и, если бы дядя Паша не напомнил, даже не позвонила бы ей в тот день.
Из химчистки сообщили, что ей следует забрать свой плащ, который, оказывается, лежит там уже три месяца.
И только сейчас она вспомнила, что обещала Верочке позаниматься с ней литературой перед экзаменом, а та, видимо из деликатности, так и не напомнила об этом. Но на душе было до того скверно, что даже не хватало сил винить себя.
Наверное, и к исчезновению подруги она отнеслась так беззаботно в силу тех же причин: сначала, когда Игорь объявил о своем намерении жениться на Ирине, было не до Светки, а потом… потом, честно говоря, было просто страшно задуматься об этом, поэтому она инстинктивно отгоняла от себя эту мысль.
Ей хотелось верить, что Светка пустилась в какую-нибудь любовную авантюру и пребывает в полном благополучии. Она и верила. Но после разговора с дядей Пашей эта ситуация перестала казаться ей столь безоблачной и безобидной.
Елена Павловна, как всегда, пошла в свой утренний обход по редакциям, а Ольга попыталась сосредоточиться на «Театре абсурда». Но в голову лезли посторонние мысли, на основании которых она невольно приходила к незатейливому выводу, что ее теперешняя жизнь — это не просто театр, как утверждал Шекспир, а именно театр абсурда.
Мало того, что подруга исчезает вдруг в неизвестном направлении, а любовник женится на сестре и становится, следовательно, ее братом, так теперь еще и «почитатель» занял активную позицию и грозится кончить жизнь самоубийством, грех за которое, как он уверяет, останется на ее совести.
«Почитателю» было лет сорок, и звали его, как нарочно, Федором Михайловичем. И он, видно, с юности усвоил все бремя ответственности, которое накладывает данное имя в сочетании с данным отчеством, вел себя порой под стать героям Достоевского, причем героям явно нездоровым и крайне экзальтированным.
Появился он в издательстве около года назад, когда в художественной редакции поднялась паника, что некому оформлять «Японскую театральную гравюру». Ему дали заказ, и он с блеском с ним справился. С тех пор он, оставаясь «вольным», то есть внештатным, художником, от случая к случаю получал от издательства самые ответственные и выгодные заказы.
И вот как-то, на свое счастье и на свою беду, он встретился с Ольгой, им пришлось вместе работать над одной книгой. Он потерял покой, впрочем, время от времени лишая покоя и ее: исчезнув куда-то на неделю-другую, он вдруг появлялся, активизировался, начинал дежурить под ее окнами и дышать в телефонную трубку.
В общем-то, он был вполне безобидным существом, в браке никогда не состоял и жил со старенькой мамой и котом Фомой Фомичом в огромной квартире на Красной Пресне.
