Алексей Тарновицкий - Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны)
Что, в общем, несправедливо: Зопа, хоть и странная птица, но, в целом, довольно безобидный человек, и пока ни разу не был замечен в намеренном причинении вреда ближнему. Хотя и мог бы в силу своего начальственного положения, как постоянно подчеркивает Машка Минина, большая специалистка по вреду во всех его проявлениях.
Машка занимает самое рублевое место — у другого крайнего окна, в дальнем от Зопы углу комнаты. Третье и последнее окно — то, что посередке, — делят между собой Анька Соболева и Роберт Шпрыгин, он же Робертино — молодящийся эстет возрастом далеко за сорок, всегда элегантно одетый, в тщательно выглаженных брюках, пиджаке модного покроя и непременном шейном платке. Робертино женат на француженке; Машка, рассказывая об этом, обычно добавляет: «на настоящей француженке». Сам Шпрыгин объясняет свой матримониальный выбор следующим образом:
— Ежу понятно, чуваки: ну как человек с именем Роберт может жениться на какой-нибудь Фекле? Это, в конце концов, смешно звучит: Роберт и Фекла. Эти два имени подходят друг другу примерно так же, как Вася и Эсмеральда. Или как клетчатый верх к полосатому низу. Поэтому мою жену зовут Катрин. Роберт и Катрин… — он поднимает указательный палец, приглашая вслушаться в звучание слов. — Идеальное сочетание звуков, не правда ли? Особенно чарует это изысканное чередование «р-т» и «т-р»: Роберт и Катрин…
Такой вот он, этот Робертино, балетоман и театрал, аристократ духа и тела. На балете он и вовсе помешан, знает по именам весь кордебалет Мариинки и прекрасно осведомлен о том, какой из вагановских звездочек суждено вырасти в большую звезду. Иногда, повествуя о чем-то, он с разгону произносит: «И тут Мишель сказал…», резко притормаживает и умолкает, глядя затуманившимся взором в неведомую простым смертным эстетическую даль. Мишель, это, конечно, Михаил Барышников, балерун-невозвращенец, с которым Робертино, по его словам, водил близкое знакомство.
Где-то там, на этих артистических тусовках, он и откопал свою «настоящую француженку». Нужно отметить, что в Машкиных устах это определение имеет далеко не лестный смысл.
— Настоящая француженка, — говорит она и морщит нос. — Худющая, как смерть на Марне, и страшная, как газовая атака под Верденом. А какие патлы, господи спаси! Какие патлы! Ни кожи, ни рожи, доска доской, даром что из Парижа. Или откуда она, из Руана? Ну вот, даже не из Парижа… Разве баба такой должна быть, бабоньки? Баба должна быть с содержанием. А «с содержанием», бабоньки, означает, что у бабы есть за что подержаться. Вот здесь, и вот здесь, и, само собой, вот здесь…
Говоря так, Машка обычно косится в зеркало, а если нет зеркала, то непосредственно на свое собственное «здесь». У кого у кого, а у Машки Мининой с содержанием полный порядок.
Зато Аньке Катрин нравится. На рабочих сабантуях и пикниках, где группа собирается с семьями, француженка обычно помалкивает, хотя знает язык достаточно хорошо, чтобы принять участие в общей беседе. Сидит в уголке, молчит, улыбается и, не отрываясь, смотрит на своего Роберта, душу компании. У них двое детей, мальчики, Петька и Ванька. Когда у Роберта спрашивают, как же так получилось, и почему это вдруг Петька и Ванька, а не, скажем, Пьер и Жан-Жак, он печально хмыкает и объясняет: «Не хочу, чтобы они повторили мой крестный жизненный путь…»
Катрин работает культурным атташе во французском консульстве и получает в валюте, что, по идее, должно было бы стать прочной основой семейного благосостояния. Однако, как видно, аристократические замашки Роберта в состоянии продавить любую основу. В результате Шпрыгин постоянно занимает и перезанимает до получки. Его стол стоит впритык к Анькиному, так что они сидят друг против друга, как на переговорах по разоружению. Поэтому Анька часто наблюдает за тем, как Робертино ведет сложную бухгалтерию своих долгов в специально заведенной для этой цели записной книжечке. Для этого у него существует особая система.
— Понимаешь, Анечка, это натуральная политэкономия победившего марксизма, — бормочет Робертино, сосредоточенно переписывая мелкие циферки из столбца в столбец. — Совмещая всесильную теорию Маркса с практической интерпретацией нашего достойнейшего вахтера Иван Денисыча, мы получаем следующую строго научную формулу: «товарыш — деньги — товарыш». То есть берешь в долг у одного товарыша и тут же передаешь другому товарышу…
— А как же ты, Робертино? — недоумевает Анька. — Ты ведь берешь для себя?
— Ошибка ваша, прекрасная донна Анна! — возмущенно протестует Роберт, воздевая к потолку указательный палец. — Я беру деньги не для себя! Я беру деньги для искусства!
Поди пойми его… а с другой стороны, зачем понимать? Робертино — настоящий друг и остроумнейший собеседник, и для Аньки это стократно перевешивает все прочие соображения, в том числе и тот малозначительный факт, что на каком-то этапе применения высоконаучной формулы «товарыш — деньги — товарыш» затерялся и ее кровный червонец.
У противоположной стены стоят четыре стола. Дальний угол оккупирован хозяйством Валерки Филатова — длинного нескладного парня, который в принципе не может сидеть без дела. Есть на земле странные люди, живущие, как на велосипеде, когда остановка равносильна падению. Вот и Валерка такой же, боится упасть. На выездах за город, в то время как остальные, сбросив с плеч рюкзаки, любуются озером, лесом и пеньком, на котором предполагается разместить выпивку и закуску, Валерка незамедлительно приступает к сбору хвороста, разведению огня, подготовке посадочных мест, мытью котелка и прочая, и прочая. Видно, что если не остановить человека, то еще немного, и здесь будет город-сад. Даже когда удается его усадить, он тут же начинает выстругивать из какой-нибудь случайной палки какой-нибудь разукрашенный посох, как будто намеревается немедленно пойти по миру в поисках новой работы.
— Хватит, Валера! На, выпей!
Валерка смущенно кивает, торопливо заглатывает полстакана водки, запихивает в рот огурец и затравленно смотрит через плечо на валежину, которую он давно уже вознамерился вытащить из кустов и распилить перочинным ножиком на мелкие части. Ну как тут не отпустить человека? Хочет пилить, пусть пилит. Как говорит Робертино, при коммунизме живем, нет? Каждому по потребностям.
Примерно так же Валерка функционирует и здесь, на службе. Громадьё производственных планов группы Зуопалайнена органично вплетено в доблестные трудовые свершения отдела, предприятия, города, республики, государства. Согласно теории Робертино, почти все эти свершения характеризуются одним замечательным качеством: они уже свершены. Поэтому составление рабочих планов сводится к максимально точному описанию уже достигнутых достижений. В крайнем случае, можно подкорректировать тут и там, чем и занимаются начальники, начиная с группенфюрера Зопы.
Поскольку такая система обеспечивает повсеместное выполнение плана, то она должна устраивать всех. Она и устраивает — всех, кроме трудоголиков вроде Валерки. За счет таких вот валерок планы получают незапланированное перевыполнение, что, в свою очередь, требует корректировки последующего задания. В результате начальникам не позавидуешь: им всякий раз приходится составлять что-то новенькое. Ну что ж: как резонно замечает Машка, за это им и платят больше, чем нам.
Новые схемы, изготавливаемые группой, представляют собой более-менее точную копию старых, уже спроектированных прежде каким-нибудь валеркой. Требуется лишь поменять заголовки и подправить документацию. Поскольку Валерку непременно нужно чем-то занять, это всегда поручается ему. Проблема в том, что парень справляется с годовым планом всей группы примерно за две недели. Еще месяц уходит у него на разработку всевозможных рацпредложений и усовершенствований. Перенеся их на бумагу, Валерка отправляется в кабинет Зопы, который с легкой руки Роберта носит имя пушкинской строки: «Приют убогого чухонца».
Группенфюрер Зопа рацпредложений не утверждает. Зато он помещает Валеркины идеи в ящик стола, где они выдерживаются, как вино в бочке: просто идеи — год, хорошие идеи — два, а марочные — аж до пяти! По истечении срока выдержки Зопа отправляет идеи наверх, где они, опять же, как вино, ударяют в голову кому-нибудь вышестоящему. А спустя еще год-полтора группа Зуопалайнена обратным порядком получает переработанный начальственным организмом продукт в виде следующего перспективного плана.
Понятно, что всего этого категорически не хватает бедному Валерке для полной занятости. Поэтому он вечно что-то придумывает в своем углу, отгороженном тремя стеллажами от нормального планового хозяйства: паяет, чинит, конструирует, настраивает. Все к этому привыкли и не удивляются, а временами даже милостиво приносят бедному трудоголику что-нибудь на починку — от утюгов до велосипедов — короче говоря, все, что только можно протащить в контору, а затем вынести из нее в условиях «товарышеской» благосклонности вахтера Ивана Денисыча.
