Анри Труайя - Прекрасная и неистовая Элизабет
— Да, мама.
— Он сыграл тебе?
— Нет.
— Почему?
— Не знаю… Это всего лишь набросок.
Элизабет отвечала сквозь зубы, нехотя. Почему мать все время говорила о Патрисе?
— А где папа? — спросила Элизабет, чтобы хоть как-то сменить тему разговора.
— Наверное, в котельной. Тебе не кажется, что в номерах очень холодно?
— Да, немного, — ответила Элизабет, передернув плечами. — Подвинься, пожалуйста, я хочу полежать с тобой.
Амелия отодвинулась вместе с подносом, и Элизабет забралась к ней в постель.
— Вернулась моя маленькая доченька! — нежно сказала мать, прижав ее к своей груди.
Прильнув к матери и ощущая запах знакомых ей духов, Элизабет таяла от блаженства. Увидев на тарелке два кусочка хлеба, она взяла один и стала его есть.
— Ты разве не завтракала? — спросила Амелия.
— Завтракала, но глядя на тебя, у меня снова проснулся аппетит.
Они обе рассмеялись. Взгляд Элизабет вдруг упал на деревянную скульптурку, стоящую на комоде: крестьянин, опирающийся на косу; у него был усталый вид, согнутые плечи, грубоватое лицо, взгляд, устремленный на горизонт.
— Что это? — спросила Элизабет.
— Работа дедушки, — ответила Амелия с гордостью. — Он прислал ее нам из Шапель-о-Буа в подарок.
— Но это же великолепная вещь! — воскликнула Элизабет. Вскочив с постели, она бросилась к статуэтке.
— У него получается все лучше и лучше, — продолжала Амелия. — Это его развлекает! Я бы сказала, что это стало его страстью. Когда у него появляется свободное время в кузнице, он начинает заниматься резьбой по дереву. Как это у него выходит? Ведь он никогда не учился ни рисовать, ни работать по дереву. Я ничего не понимаю.
Элизабет погладила деревянную скульптурку, отполированную и темную. На подставке было выгравировано: «Жером Оберна».
— Он поставил свою подпись! — воскликнула она.
— Да, — подхватила Амелия. — Он гордится своим творчеством. И это естественно. В его-то возрасте!
Элизабет взяла статуэтку и снова легла к матери в постель.
— Я напишу ему и попрошу прислать мне тоже одну, — сказала она.
— Обязательно напиши! — сказала Амелия. — Ему это доставит такое удовольствие. Эта вещичка украсит интерьер вашего домика в Сен-Жермене.
Элизабет нахмурилась. Она прижалась к матери, словно та была для нее единственной опорой в этом безумном мире. Мудрость, честность, спокойствие и любовь — все это было в Амелии, лежавшей рядом с ней в этой знакомой розовой кофточке, накинутой на плечи, и с подносом на коленях.
— О, мамочка, мамочка! — сказала Элизабет со вздохом.
Она ощутила во рту какую-то горечь.
— Что с тобой? — спросила мать.
— Ничего.
Открылась дверь. В комнату вошел Пьер и, увидев обеих женщин в кровати, рассмеялся.
— Что вы здесь делаете?
— Тебя это удивляет? — спросила Амелия кокетливо. — Мы просто болтаем.
— Минуту! Может, это я выпил? — спросил себя Пьер. — Но у меня в глазах двоится.
Он склонился над женой, потом над дочерью, и чуть было не упав, поцеловав их обеих.
— Ты колючий, папа, — сказала Элизабет.
— А я как раз пришел побриться, — ответил Пьер.
Он всегда вставал в семь утра, но ждал, когда Амелия проснется, чтобы умыться, не побеспокоив ее. Он снял пиджак, отстегнул воротничок, повязал салфетку вокруг шеи, встал перед зеркалом и, погладив рукой подбородок, задумался.
— Ты знаешь, шеф-повар решил увеличить на завтрак порцию шпината.
— Почему? — с беспокойством спросила Амелия.
— Потому что у нас в подвале его полно и он начинает портиться, — ответил Пьер.
— Я же говорила тебе, что в прошлый раз ты купил его слишком много. Поты, как всегда, настоял на своем.
— Это неважно! — сказал Пьер, намыливая щеки.
Он прервался и подставил руку под воду. Брови его нахмурились. Взгляд стал подозрительным.
— Да уж! — сказал он.
— Что? — спросила Амелия.
— Вода не очень теплая.
— Котельная включена?
— На полную мощность.
Он подошел к батарее, дотронулся до нее и сказал:
— Греет, но очень слабо.
— А пока клиенты дрожат от холода, — сказала Амелия.
— Ну, не преувеличивай!
— Нет, Пьер! Надо признаться, что с тех пор как ты поменял уголь, в гостинице стало холоднее. А все ради экономии. Что же это даст в конце сезона?
— Пока еще никто не жаловался.
— Ты ошибаешься. Вчера мадам Костаре сделала мне по этому поводу замечание. А позавчера мадам Пикар жаловалась мне, что ее дети схватили насморк. Если ты и дальше будешь упорствовать, мы растеряем наших лучших клиентов!
Элизабет втайне позавидовала заботам своих родителей. Только счастливые люди могли ссориться из-за таких пустяков. Огорченный упреками жены, Пьер брился очень медленно, с трагическим видом, как приговоренный к смертной казни.
Когда одна щека стала розовой и гладкой, а вторая оставалась еще намыленной, он спросил:
— Что же мне делать? Хочешь-не хочешь, а этот уголь надо сжечь. А на следующий год я возьму уголь лучшего качества.
— Ну конечно, мамочка! — вставила Элизабет. Стоит ли так расстраиваться? Люди понимают, что зимой трудно сделать так, чтобы все было хорошо.
— Вот! Она уже стала теплее, — сказал Пьер, сполоснув руки под краном.
В коридоре послышался голос Антуана:
— Почта, мадам!
Пьер приоткрыл дверь, взял из рук Антуана толстый пакет писем, почтовых открыток, газет и передал их Амелии. Она принялась рассортировывать их, помечая номера над адресами красным карандашом. «Для мсье и мадам Монастье», — сказала она, протянув конверт Элизабет.
Элизабет узнала почерк свекрови и вскрыла конверт. Она сразу же представила себе большой дом в Сен-Жермене. Там, вдали от снежных гор и от мелких гостиничных проблем, жизнь шла своим чередом, спокойная и серая. Обе женщины обедали вдвоем. В саду шел дождь. Они скучали о детях, с нетерпением ждали их возвращения, надеясь, что те проведут в Межеве хороший отпуск и поправят свое здоровье. Научился ли наконец Патрис кататься на лыжах? Не слишком ли он много работает? Дышит ли он чистым горным воздухом?
Мази забрала канареек к себе и уделяла им очень много времени. «Надо сразу же показать это письмо Патрису», — подумала Элизабет и поднялась в свой номер.
Патрис сидел на постели с ножницами и подстригал ногти на ногах. Пижама на его груди была распахнута. Он прочел письмо и решил ответить на него этим же вечером. Потом предложил Элизабет одеться, чтобы пойти погулять. Она повернулась к нему спиной, сняла пеньюар и ночную рубашку. Патрис поцеловал ее в обнаженное плечо.
— Патрис! — сказала она с упреком.
Но он улыбался. Его свежевыбритое лицо пахло мылом, а изо рта шел запах пасты. Почувствовав его желание и смутившись, Элизабет оттолкнула мужа. Пока он был в пижаме, она делала вид, что не замечает его. Когда же он надел лыжный костюм, она спокойно подставила губы под его поцелуи.
Они вышли на дорогу, свистнули Фрикетте, забавляющейся игрой с другими собаками, и направились в деревню купить газеты. Идя под руку с мужем, она думала о том, дома ли Кристиан. Вчера она сказала ему, что не сможет освободиться раньше полудня, поэтому он обещал ждать ее до четырех часов. Потом ей вдруг захотелось, чтобы какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помешало ему увидеться с ней.
— Ты не хочешь покататься со мной на лыжах после второго завтрака? — спросила она Патриса.
— Мне не очень хочется, — ответил он. — Но ты можешь спокойно подняться на Рошебрюн.
— Неужели ты хочешь просидеть весь день в гостинице, как вчера?
— Нет. Я буду ждать тебя в баре у первой опоры, а потом пойдем в «Мовэ Па» попить чаю. Ну как, согласна?
Элизабет взглянула на него с благодарностью. Волей-неволей ей придется пойти вместе с мужем.
Все прошло так, как предложил Патрис. В половине третьего, когда он садился за столик в баре, Элизабет поднималась вверх. Затем она спустилась с горы Рошебрюн вместе с остальными лыжниками и, сменив направление, поехала по проторенному следу прямо на ферму. У нее словно выросли крылья. Но в ногах Элизабет почувствовала противную дрожь, и ей не захотелось входить в дом. Не снимая лыж, она постучала палкой об оконный переплет. Кристиан выглянул в окно. Элизабет сделала ему знак выйти. Выходя, он едва не задел головой за притолоку, небрежно демонстрируя свой рост и широкие плечи. Не глядя ему в лицо, Элизабет быстро проговорила:
— Я не могу долго здесь оставаться! Патрис ждет меня внизу.
Был ли он готов к такому известию? Кристиан насмешливо улыбнулся, обнажив свои белые зубы.
— Жаль! — ответил он. — Я договорился перенести на завтра частный урок, который у меня должен был быть сегодня.
