Анастасия Вербицкая - Ключи счастья. Том 2
Я рада, что могу говорить с тобой в эту минуту! Агата спит. Прислуга давно отпущена на покой. Моя вилла вся погрузилась в мрак. Я одна. Завтра я перееду в дом Марка, чтобы, никогда, никогда не расставаться с ним. Он хочет так.
Я одна. Мне хочется плакать. О чем? Не знаю, не знаю. Я смотрю на портрет Марка. Чудные брови. Грустные глаза. Скорбная улыбка. Сделаю ли я его счастливым? Он ничего не спрашивал. Я ничего не обещала. Ах, он слишком умен, чтобы не знать цену словам и клятвам! Но я чувствую, что, как истинный семит по крови — несмотря на то что он ариец по духу, — он придает большое значение обряду, который для меня пустая формальность. Он считает, что брак свяжет нас еще крепче. Нет. Нас связали эти годы страданий, когда мы шли вверх рука об руку по крутому пути. И я клянусь никогда не покинуть моего верного товарища — благороднейшее создание в мире. Я целую его портрет и плачу. Соня, ты не будешь смеяться. Ты меня поймешь. Зачем его нет здесь со мной? Зачем мы врозь в эти минуты, когда сердце мое полно им одним? Он никогда не видел у меня таких счастливых слез. Он никогда не видел такого порыва нежности. И если бы сейчас…
Она вдруг встает вся бледная и бросает перо.
Среди ночи Штейнбах слышит звонок.
«Телеграмма, — думает он, зажигая электричество. — Что-нибудь важное. Из Петербурга. От Семена Николаевича. Неужели опять ехать туда? Бросать Маню? Какая тоска! Я так устал…»
Стукнула парадная дверь. Шаги. Женские шаги, шелест платья.
Он садится на постели. Маня? Нина? Что-нибудь случилось? В глазах темнеет. Так бьется сердце.
— Это вы, фрау Кеслер? — кричит он на легкий стук в дверь. — Подождите, сейчас выйду.
— Это я, Марк! Это я!
Как стихия врывается Маня в комнату, И падает на колени у его постели, в шляпе, в манто. Он видит ее заплаканные глаза.
— Нина? — шепчет он, держась рукой за сердце.
— Марк, я должна была тебя видеть. Должна была сказать тебе… Я задохнусь, если буду молчать…
— Боже мой! Что такое? Говори.
— Я люблю тебя, Марк. Я люблю тебя безумно. И тебя одного. Слышишь ты? Одного тебя во всем мире…
— Дорогая деточка! О чем ты плачешь? Встань…
— Нет, нет, я такая низкая, такая подлая, я тебя так терзала все эти годы… И вот опять… Боже мой!
— Ничего, ничего… Дай воды! Это пройдет.
— Я убила тебя, Марк. У тебя болезнь сердца.
— Это нервы. Не плачь.
— Ах, я знаю, что это я убила тебя…
— Сядь, дитя мое, рядом. Сними манто.
— Нет, нет, дай мне стоять перед тобою вот так! Мне легче так… каяться… и пла… кать…
— Вот видишь, как ты сама разбита. Почему ты не спишь по ночам?
— О Марк! Марк! Это была такая счастливая ночь! И слезы мои были так сладки. Мне так безумно хотелось обнять тебя, поклясться тебе…
— Не надо клятв. Она заламывает руки.
— Вот видишь, видишь, ты не хочешь мне верить…
Она падает лицом на одеяло.
— Моя ненаглядная Манечка, — печально говорит он, сажая ее рядом с собой. — Я растроган бесконечно. Твой порыв так прекрасен! Благодарю тебя за него.
Она отворачивается, не дает целовать свое заплаканное лицо.
— Ты ничему не веришь! — с отчаянием срывается у нее. — Если б ты верил, ты не благодарил бы. Ты ничего не можешь мне простить.
— Манечка, милая, я счастливейший человек. Я думал, что ты уже другая, что у тебя нет этих чудных порывов.
— Почему? Почему ты так думал? О, Марк! Обними меня с доверием. Забудь прошлое. Клянусь тебе, что никогда больше я не заставлю тебя страдать, Я буду беречь твое больное сердце. Оно мое сокровище. Я буду дрожать день и ночь над этим сокровищем.
— Успокойся, Маня. Выпей воды! Постой, я тебе дам капель. Отвернись.
— Не надо! Не надо! Не вставай. Держи меня вот так у своего сердца, и слушай, слушай…
— Да.
— И верь каждому моему слову…
— Да.
— Клянусь жизнью Ниночки, — торжественно и страстно звучит ее голос, и ужасом полны ее глаза, — клянусь самым священным мне в этом мире, что я буду тебе верной женой…
— Маня, не надо, молчи.
— …что я никогда не обману тебя, никогда не изменю тебе…
— Манечка, Боже мой!
— …и если даже я встречу и полюблю другого, — я с радостью…
Со стоном он зажимает поцелуем ее губы.
Но она отстраняется, бледная, трепещущая, и заканчивает с трагическим жестом и трагическим лицом:
— …я с радостью пожертвую тебе моим счастьем, и ты, Марк, никогда не узнаешь об этой жертве!
Он прижимает к себе рыдающую Маню. Как хорошо, что она не видит сейчас его скорбной усмешки!
— Что с тобой, Катя? Больна?
— Нет, Николенька. Голова болит немножко.
— Отчего ж ты не катаешься? Смотри, какое солнце! Уже весь снег стаял.
Катя заметно подавлена. Она похудела и пожелтела. Но не от тревоги за мужа, как думает Неладов. Она даже избегает оставаться с ним и охотно уступает свое место Лике и Федору Филипповичу, который ежедневно навещает больного.
Счастье Кати исчезло. И случилось это так просто.
На другой день после паденья Нелидова с лошади ей понадобились деньги. Не желая беспокоить больного, она взяла его ключи из ночного столика и отперла ящик письменного стола. Первое, что попалось ей на глаза, были тщательно подобранные рецензии из русских и иностранных газет о Marion. Нелидов аккуратно вырезал их и прятал здесь. По этим рецензиям год за годом можно было проследить всю карьеру Marion. А там, ниже, лежали три портрета ее, напечатанные в «Illustration». Теперь Катя вдруг вспомнила, что не могла доискаться нескольких номеров и сердилась на прислугу. Портреты были превосходные и даже передавали неуловимую, казалось бы, прелесть в лице этой босоножки.
Целый час просидела Катя у стола, ошеломленная.
Она жила теперь, как лунатик, машинально исполняя обязанности хозяйки дома. Ключи она незаметно положила на место.
Когда ей вторично понадобились деньги, она обратилась к мужу. Он тщательно выбрал ключ из связки, снял его с кольца и подал Кате.
— Бумажник в верхнем ящике, направо. Не ошибись!
— Но ведь у меня один ключ. Разве этот отпирает и другие ящики? — странным тоном спросила она.
Он смутился. Он выдал себя. Опустив темные ресницы и стиснув зубы, она вышла.
А он глядел ей вслед встревоженный и бледный.
— А я к вам с почты и с ворохом новостей, — говорит Федор Филиппович, здороваясь с Нелидовым и Катей. — Видел Климова. Он завтра разрешит вам встать.
— Катя, нельзя ли нам кофе?
Она покорно выходит, кинув жгучий взгляд на пачку газет, брошенных на одеяло.
— Ваши новости, Федор Филиппович?
— Во-первых, наш «помпадур» рвет и мечет. После ограбления винной лавки, как вам известно, он нахватал людей из трех сел.
— Вы за это вините его? — спрашивает Нелидов, высоко поднимая брови.
— Не за это, а за неразборчивость. И без того всюду недовольство. Это похоже на провокацию.
Нелидов, пожав плечами и брезгливо скривив губы, обрывает бандероль с «Illustration». Дядюшка говорит что-то. Он не слышит, быстро переворачивая листы журнала. Так и есть. Портрет Marion. Он быстро прячет журнал под подушку.
— Ну-с, а вторая новость… Ваш сосед Штейнбах вчера обвенчался. Я сейчас получил телеграмму из Парижа. Вы догадываетесь — с кем?
Одну секунду Нелидов глядит в смущенное лицо дядюшки.
— Конечно, — медленно отвечает он, переводя глаза на карниз и щуря ресницы. — Я этого давно ждал.
Дядюшка встает и ходит по комнате, потирая руки.
— Я очень рад за нее, Николай Юрьевич! Очень рад. Сознаюсь вам откровенно, меня все эти годы грызло одно воспоминание. Ну, да что говорить! Теперь это уже забыто. Я был слишком легкомысленным в оценке этой натуры. Конечно, она всего достигла, славы, богатства. Вы заметили жемчужное колье на ее последнем портрете? Целое состояние. А все-таки муж и титул даже для знаменитой артистки — это клад, Особенно такой муж, как Штейнбах. Теперь я уже предвижу, что они заглянут сюда, хоть на месяц, чтоб получить наконец реванш.
— Вы ду-ма-ете, они приедут?
— Еще бы! — экспансивно вскрикивает дядюшка. — Я бы на их месте поступил именно так. Вернуться принцессой в те места, где она жила Золушкой, откуда она уехала осмеянная, всеми презираемая…
Нелидов перебирает на груди рубашку. Его сузившиеся зрачки опущены. Он поворачивается к окну, спиной к дядюшке, и газеты падают на пол от этого движения. У него срывается тихий стон.
— Что такое?
— Неловко повернулся. Плечо…
Катя и Одарка с подносом в руках входят в комнату. Катя видит измученное лицо мужа и уголок «Illustration», выглядывающий из-под подушки. Федор Филиппович говорит о телеграмме. Всплеснув руками, Катя садится в кресло. Все раздвоилось в душе. Рада ли она за нее? Конечно, рада.
«Но если они вернутся?»
