Лариса Шкатула - Замуж - не напасть
На второй день Аристов приходит в себя. Пробуждение его сознания она чуть не прозевала. Сидела как обычно рядом и держала в руке его потеплевшую наконец руку. Евгения прижимает её к своей щеке и вдруг чувствует, как пальцы Толяна, неловко скользнув, гладят её. Очнулся! Наконец-то!
- С возвращением! - улыбается она.
- ты пришла, - говорит он.
- Пришла! - хмыкает Евгения. - Я здесь уже двое суток!
"Только на два часа домой бегала!" - добавляет она про себя.
- И спала возле меня? Когда я лежу на спине, я храплю. Я мешал тебе спать!
- Боже, о чём ты думаешь: храпел! Да ты едва дышал!
- Жень, позови санитарку!
- Я всё сделаю сама.
- Ещё чего! И побыстрее! Я двое суток терпел!
Она бегом выскакивает из палаты, находит санитарку и просит:
- Пожалуйста, зайдите во вторую палату...
И суёт ей в кармашек халата пятёрку.
- Это что же, муж жену стесняется? - удивляется женщина.
- Мы недавно женаты. Он ещё не привык.
- А-а-а, тогда понятно, - кивает санитарка и через некоторое время выходит с уткой. - Пришёл в себя, слава Богу. А это ничего, обвыкнется!
- Аристов! - сердится Евгения, заходя в палату. - Я от предложенной Кузнецовым сиделки отказалась. И должна во всём её заменять, понимаешь?
- Понимаю, - кивает он. - Вот когда мы проживём с тобой вместе тридцать лет, тогда, так и быть, разрешу тебе подносить мне утку... А пока попить дай, что-то у меня крышу ветром срывает!
Он отпивает несколько глотков и закрывает глаза.
- А нельзя, чтобы эту гадость с моей руки убрали? - спрашивает он про капельницу.
- Я могла бы спросить у Евгения Леонидовича, - смущается она, - но, честно говоря, после вчерашнего я боюсь к нему подходить. Ещё выгонят меня из реанимации. Здесь они очень неохотно родственников держат. Ты потерпи пока, давай уж обхода дождёмся.
- Давай, - вздыхает он. - Какая всё-таки буря поднималась вчера в нашем тихом омуте?
- Не то кололи, - бурчит она.
- А и правда! - бледно улыбается он. - Пусть боятся!
- Зато теперь, - не сдаётся она, - меня весь остальной медперсонал любит. Я на их местных звёзд наехала. Медсестра - дочь ректора медицинского института, а врач - его будущий зять.
Аристов некоторое время молчит, а потом осторожно шевелит рукой, к которой тянется прозрачный шланг капельницы.
- такое впечатление, что эта штука лишает меня индивидуальности. Этим раствором растворяют мою особую кровь и тем самым доводят её концентрацию и состав до уровня среднего серийного больного...
- Кто тут серийный? - бодро вопрошает входя, лечащий врач, Евгений Леонидович. - Как говорится, шел мимо и зашел. Вас не устраивает наша традиционная капельница? Зато физраствор в ней особый - только для сильных духом мужчин!
Он подмигивает невольно улыбнувшейся Евгении и склоняется над Толяном.
- Похоже, наш больной ожил?
- Ожить-то ожил, да как бы не полностью. Ноги от колена и ниже я почему-то не чувствую.
Доктор откидывает одеяло.
- так чувствуете? А так?
Пальцы его пробегают по ногам Толяна.
- Что же вы хотите, сильный удар!.. С позвоночником, друг мой, шутки плохи - такое может выкинуть. Здесь рецепт один - не сдаваться! И терпеть. У нас есть хороший мануальщик, я договорюсь, чтобы он вас тщательно прощупал. Назначим массаж, физиопроцедуры...
Он присаживается на стул у кровати.
- Хотите, я расскажу случай из моей медицинской практики? Лет двадцать назад я работал в небольшой больнице на Камчатке, когда в один из дней поступил к нам больной из отдаленного эвенкийского стойбища. В истории его болезни медсестрой - или шаманом! - было записано: "Пурункул на правой полужопе".
Аристов беззвучно хохочет. Евгения вторит ему, но внутренне она сжалась в комок. Больные любят Евгения Леонидовича, знают его привычки. Если он рассказывает анекдот или случай из медицинской практики, значит, его что-то беспокоит.
- Прошу прощения за неблагозвучное словцо, но, как говорится, из песни слова не выкинешь!
- Я сейчас! - она будто невзначай выскальзывает вслед за доктором.
- Евгений Леонидович, насколько у моего... мужа это серьезно?
- Честно говоря, я не знаю, - говорит он задумчиво. - Здесь многое зависит от его индивидуальности. Были случаи, когда люди оставались в инвалидной коляске на всю жизнь. Но возьмите того Валентина Дикуля. Цирковой артист получил травму позвоночника и приговор врачей: ходить не сможет. А он не только поднялся на ноги, но и стал работать силовым акробатом - легковые машины на себе поднимал!
Что и говорить, врач её не успокоил! Испугалась она? Евгения спрашивает себя и не чувствует страха. Прорвемся!
На третий день пробуждение Толяна Евгения нахально просыпает. Знает, что он, как говорила бабушка, "продирает глаза чуть свет", но не думала, что, ослабевший и больной, он так быстро вернётся к своим привычкам.
И просыпается-то она от его взгляда! Правда, тут же спохватывается.
- Толяша, тебе что-нибудь нужно?
- Ничего. Я просто хочу на тебя смотреть. А ты поспи. Ещё рано.
- Скажешь тоже, я здесь не для сна!
- А для чего? - опять он начинает свою игру с поддразниванием - что ж, значит, есть ещё порох в пороховницах!
- Для того, чтобы ухаживать за моим любимым и единственным.
Увы, хватает его пока ненадолго. Толян пробует пошевелиться, как Гулливер, спутанный лилипутскими верёвками-нитками. И, несмотря на то, что проводок остался всего один - от капельницы - чувствует себя связанным. Вот это разоспалась, Лопухина, не услышала, как медсестра вошла.
- Она тебя разбудила?
- Я всё равно уже не спал. Сколько можно? Кажется, я отоспался на всю оставшуюся жизнь.
Медсестра опять появляется - с градусником и со шприцем. На редкость молчаливая. Впрочем, и Толян при её манипуляциях как бы не присутствует, а унёсся мыслями, думает о чём-то своём.
"О Зубенко! - решает Евгения. - И такая эта мысль тревожная, что не даёт ему покоя. Какую же ты ношу взвалил на себя, любимый мой, чтобы прикрыть меня собой!"
Нужно выяснить, что же случилось на самом деле на том проклятом шоссе? Вряд ли Толян сознательно пошёл на откровенное убийство...
Глава двадцать седьмая
Сегодня Аристова перевели в обычную двухместную палату.
Его сосед - как он представился, просто Михалыч - пожилой человек, но подвижный, как ртуть. По внешнему виду ему можно дать семьдесят лет, но по бьющей ключом энергии - не больше пятидесяти.
Михалыча постоянно кто-то ищет, в нём нуждаются все, даже медсёстры. Что-то он постоянно чинит, связывает, прикручивает. Даже такая благополучная больница, как четвёртая, не может позволить себе держать в штате такого человека - на всё, про всё.
Умелец заработал себе привилегию - ночевать дома, о чём он с радостью тут же сообщает Евгении.
- Ты, деточка, можешь спать на моей кровати. Своё бельишко постели, а моё - где-нибудь в сторонке положи. Я-то прихожу только к обходу.
У Михалыча никак не зарастает послеоперационный шов и не спадает до нормальной температура. Что он при этом чувствует, страдает ли - никто не знает. Михалыч не жалуется.
- Но меня-то уж можешь не обманывать! - сердится Евгений Леонидович. Так я и поверил, что не болит.
- Поживи с моё! - огрызается тот. - И у тебя всякая чувствительность пропадёт.
Это он доказывает лечащему, что к выписке вполне готов.
С Аристовым он сразу находит общий язык. Правда, подолгу разговаривать им не удаётся - Михалыч на месте не засиживается. Но вот он, оживлённый, заглядывает в палату и сообщает:
- Толян, сейчас к тебе Ивлев придёт!
Почему-то он зовёт Аристова так же, как и все друзья, хотя тот при знакомстве назвал своё полное имя.
- А кто это - Ивлев?
- Ты что, с Луны свалился?! Ивлев! Да это же лучший во всей России мануальный терапевт!
- Ну уж и во всей России!
- А вот так! Он, учти, не ко всякому академику приходит! Скажи спасибо, что они с Леонидычем кореша!
Доктора Ивлева можно скорее принять за борца-тяжеловеса, чем за терапевта. Хоть и мануального. Ростом никак не меньше метра девяносто, он наверняка носит одежду шестидесятого размера.
Ивлев сразу заполняет собой комнату, так что Михалыч шмыгает за дверь, чтобы наблюдать за всем происходящим из коридора. Евгения остаётся, решив про себя, что ни за что не выйдет. Впрочем, Ивлев её будто и не замечает.
Врачи переворачивают Толяна на живот, обнажают спину, и на глазах Евгении происходит преображение. Пальцы доктора Ивлева, толстые и мясистые начинают казаться тонким, чутким инструментом, который ощущает и видит то, что недоступно приборам. Так пианист пробует клавиши ещё незнакомого рояля: не фальшивит ли их звук? Только у Ивлева под рукой не звукоряд, а позвоночник.
Где-то возле лопаток он делает вроде лёгкое движение руками, как бы припечатывая. Раздаётся отчётливый костяной хруст.
Евгении виден остановившийся напряжённый глаз Толяна - он прислушивается к себе, ждёт боли и, не дождавшись, опять расслабляется.
