Уильям Локк - Счастливец. Друг человечества
В этот высший час его судьбы говорил прежний, настоящий Поль, верящий в Сияющее Видение. Призыв к романтике, прозвучавший так искренне и естественно, пробудил потаенные струны в сердцах, которые в конце концов ведь всего только — человеческие сердца.
Поль сел на свое место среди веселого смеха, приветственных слов и поднятых бокалов.
Леди Дэнсборо сказала ласково:
— Это так мило, что вы упомянули обо мне. Но теперь меня будут осаждать расспросами. Что же я могу сказать им?
— Правду, всю правду и ничего кроме правды, — ответил Поль.
Позднее вечером ему удалось на мгновение остаться наедине с принцессой.
— Моя дорогая, моя удивительная, что могу я сказать вам?
Она улыбнулась победоносно:
— Вы видите, мы квиты. Сознайтесь, что монополия великих поступков не принадлежит вам. Вы работали как мужчина, я сделала свое дело как женщина.
— Вы подвергали себя большому риску, — сказал он.
Ее глаза смотрели с удивительной нежностью.
— Нет, Поль, дорогой! Все было подготовлено. Это было наверняка.
Потом подошла драгоценнейшая для Поля леди Уинвуд и пожала обоим руки.
— Я так рада. О, так рада! — Слезы выступили у нее на глазах. — Ведь это в самом деле совсем как в сказке, неправда ли?
* * *Таково окончание истории Счастливого Отрока, насколько сейчас дано поведать ее летописцу. Но в действительности это только начало. Правда, его партия все еще в оппозиции, но он ведь молод, его солнце еще только восходит, и он богат его многообещающим сиянием. Целый мир большой жизни лежит перед ним и его принцессой. Какой предел можем мы поставить их достижениям? Безусловно, он был Счастливым Отроком. С этим нельзя спорить. У него были его красота, обаяние, его темперамент и живой ум — сицилийское наследие, и удивительное счастье благоприятствовало ему с того дня, когда он, обездоленный оборвыш, присутствовал на первом и единственном в его жизни пикнике воскресной школы. Но личные качества и благоприятный случай — не все на этом свете.
За день до свадьбы Поль имел долгий разговор с Барнеем Билем.
— Сынок! — сказал старик, скребя свою седую шерсть, — когда ты говорил о принцах и принцессах, я хохотал, бывало, до упаду. Правда, так, чтобы ты не слышал, потому что ты относился к этому страшно серьезно. И вот теперь все сбылось. И знаешь ли, почему сбылось? — Он склонил голову набок, его маленькие глазки сверкали, и он положил руку на колено Поля. — Знаешь ли ты, почему? Потому что ты верил. Я никогда не был очень религиозным, ибо, так сказать, не имел на это достаточно времени, будучи к тому же осколком старого язычника, но я помню, как Христос сказал о вере, что горчичного зерна ее достаточно, чтобы двигать горы. Так-то, сынок. Я видел много всяких вещей и много наблюдал, путешествуя в старом фургоне. Большинство людей ни во что не верит. И что же в них хорошего? Двигают ли они горами? Да они паралитики даже перед навозной кучей. Я знаю, что говорю. И вот идешь ты, веря в своих высокородных родителей. Я смеялся, зная, кто были твои родители. Но ты верил, и я не должен был отнимать у тебя веру. Ты верил в своих принцев и принцесс, и в то, что рожден для великих дел. И я не мог не поверить в них тоже.
Поль рассмеялся.
— Действительно, вышло так, что все сбылось, но одному Богу известно, почему.
— Да, Он знает, — сказал Биль серьезно глядя на Поля своими блестящими глазами. — Я не честолюбив. Однако и у меня были соблазны. Но никогда я не вел нечестного торга.
Поль встал и прошелся по комнате.
— Вы лучший, человек, чем я, Биль!
Барней Биль тоже встал, ревматически ковыляя, и, подойдя к Полю, положил руки на его плечи.
— Изменял ли ты когда-нибудь тому, что считал правдой?
— По существу, нет! — сказал Поль.
— Тогда все хорошо, сынок, — произнес старик очень серьезно; его собственная бедно одетая фигура, его старое лицо, изборожденное годами, проведенными на солнце и на морозе, резко контрастировали с обликом молодого баловня судьбы. — Все хорошо. Твой отец верил в одно. Я в другое. Ты еще во что-нибудь. Но совершенно безразлично, во что именно верит человек, если только это достойно веры. Вера творит все. Вера и убеждение.
— Вы правы, — сказал Поль. — Вера и убеждение.
— Я поверил в тебя с первого взгляда, когда ты сидел и читал Вальтера Скотта без начала и конца. И я поверил в тебя, когда ты говорил о том, что рожден для великих дел.
Поль засмеялся.
— Это была ребяческая чепуха.
— Чепуха? — воскликнул старик, склонив еще больше набок свою голову, еще ярче блестя глазами, еще более сгорбившись всем своим худым телом. — Разве ты не добился тех великих вещей, для которых был рожден? Разве ты не богат? Не знаменит? Не член парламента? Не женишься на принцессе? Великий Боже! Чего же ты еще хочешь?
— Ничего во всем широком, большом свете! — смеясь, сказал Поль.
Друг человечества
1
— Мне нравится Нунсмер, — сказал литератор из Лондона. — Это место, куда складывают отцветшие жизни, пересыпая их лавандой.
— Моя жизнь еще не отцвела, и я не желаю, чтобы меня посыпали лавандой, — возразила Зора Миддлмист и отвернулась от него, чтобы предложить пирожное викарию. У нее вовсе не было желания ухаживать за викарием, но все же тот казался ей менее несносным, чем литератор из Лондона, которого он привез с собой в гости к своим «прихожанам». Зора терпеть не могла, когда ее называли прихожанкой. Она многое терпеть не могла в Нунсмере. А ее мать, миссис Олдрив, напротив, любила Нунсмер, обожала викария и испытывала благоговение перед умом и образованностью литератора из Лондона.
Нунсмер — деревушка, укрытая в тени суррейских дубов, вдали от шумных городов. И чтобы добраться от нее хотя бы до проезжей дороги, надо преодолеть Бог знает сколько миль — и ехать полями, и карабкаться на холмы. Два старинных дома в стиле короля Георга, более поздняя готическая церковь, несколько коттеджей, мирно теснящихся вокруг общего выгона, — вот и вся деревня. Некоторые коттеджи выходят своими фасадами в переулок. В них живут, большей частью, мелкопоместные дворяне. Иные коттеджи построены очень давно; их низкие потолки опираются на толстые дубовые балки, а в выложенных плитами кухнях имеются огромные очаги, в которых можно делать все, что угодно — сидеть, жариться или коптиться. Другие дома новехонькие, но возведены по образцу старинных деревенским плотником немым Адамом. Все окна длинные и узкие; перед домами — палисадники, где растут розы, флоксы, левкои, подсолнечники и мальвы; от ворот к дверям ведут дорожки, вымощенные красной черепицей. Очень тихое, спокойное местечко этот Нунсмер. До того тихое, что если какой-нибудь забулдыга в половине десятого вечера пройдет с песней по выгону, весь Нунсмер услышит и с испуга кинется запирать на задвижки окна и двери, чтобы опасный пьяница не вздумал войти.
В одном из новых, построенных в старинном стиле коттеджей на выгоне, с палисадником перед окнами и дорожкой, выложенной красной черепицей, жили миссис Олдрив и Зора, причем если мать пребывала в полном благодушии, то ее дочь — в постоянном недовольстве. И не потому, что Зора была таким уж придирчивым и всем недовольным человеком. Когда мы слышали, что кто-то плохо себя чувствует в тюрьме, не приходит же нам в голову упрекать этого несчастного в недостатке христианского смирения.
После ухода викария и литератора из Лондона Зора распахнула окно, и мягкий осенний воздух волной хлынул в комнату. Миссис Олдрив накинула на худенькие плечи шерстяной платок.
— Как резко ты оборвала мистера Раттендена, Зора, — именно тогда, когда он хотел сострить.
— А почему он не смотрит, с кем говорит. Разве я похожа на женщину, жизнь которой отцвела, так что ее остается только сложить в сундук и пересыпать лавандой?
Она быстро пересекла комнату и стала у окна, вся на свету, словно приглашая мать получше к ней присмотреться. Конечно же, глядя на эту рослую, статную, великолепно сложенную женщину, полногрудую и крутобедрую, нельзя было сказать, что ее жизнь отцвела. Рыжевато-каштановые волосы ее блестели, в карих глазах вспыхивали золотые искорки, губы алели, щеки пылали румянцем молодости. Вся она была большая, яркая, с горячей кровью. Злые языки называли Зору амазонкой. Жена викария даже не находила ее красивой, утверждая, что для этого она слишком крупная, броская и пышнотелая. Зора действительно была чересчур велика для Нунсмера. Ее присутствие вносило смутную тревогу в его тишину, диссонанс — в его гармонию.
Миссис Олдрив вздохнула. Сама она была маленькая и бесцветная. Муж ее, исследователь далеких стран, какой-то вихрь, а не человек, погиб на охоте, убитый буйволом. Мать опасалась, что Зора пошла в него. Младшая ее дочь Эмми, также унаследовавшая отцовскую непоседливость, поступила на сцену и теперь играла в составе одной лондонской труппы.
