Мила Бояджиева - Бегущая в зеркалах
- Умница, умница! Чудесно пахнут, - она расставила ветки в вазы. Вот теперь чувствуется, что Новый год. Осталось всего двадцать минут. Я уже кое-что здесь приготовила, жаль поленьев нет, камин совсем холодный.
- Подожди-ка минутку. Я только что впервые украл, причем муниципальную собственность, и теперь не могу остановиться - собираюсь посягнуть на частную, - Йохим выскочил на лестницу. Через пару минут он вернулся с охапкой поленьев. Алиса крикнула из ванной.
- Минутку! Я сейчас.
Поленья "занятые" у хозяйки Йохимом разгорались, и, когда в комнату вышла Алиса, слово "сюрприз" они выдохнули хором. Он - показывая на горящий огонь в камине, она - на свое праздничное платье из тонкого серебрянного трикотажа с большим, мягким, как у свитера= воротником.
И тут на церковных часах пробил первый удар.
"Бом-м-м!" - металлически гулкая упругая волна разлилась в воздухе. "Бом-м-м!"
- Быстро за стол, шампанское! Свечи! - Алиса чиркнула спичками поджигая свечу в медной розетке, украсившую центр накрытого стола. Хлопнула пробка, зашипели пенные шапки в высоких бокалах.
- С Новым годом, Алиса!
- С Новым годом, Йохим!
Этот Новый год, оповестивший о своем приходе звоном колокола маленькой церкви, был самым странным в их жизни, самым непонятным. Кто сидел сейчас друг против друга за праздничным столом в наскоро принаряженных чужих комнатах? Влюбленные? Брат и сестра? Родственные души, нашедшие друг друга волей судьбы? Сумасшедшие, одурманившие себя иллюзией некой общности? Справедливы были все определения, если подумать. Если бы подумать! Но никогда они еще не были так далеки от разумности, никогда еще ни для одного из них воздух не был так густо насыщен Любовью, той, что прежде всего - Состадание и Нежность.
Они протянули друг другу руки через стол, да так и сидели молча, сцепив пальцы и глядя в глаза друг другу, пока плясал, то покачиваясь, то стрункой вытягиваясь вверх бледный огонь свечи. И не сказав ни слова поняли и решили про себя все.
А потом сидели рядышком на диване, в перекрестье тени, падающей из окна от уличного фонаря.
- Я знаю, единственная моя, что где-то в другой жизни я был твоим братом, отцом или мужем. Мы стояли с тобой у алтаря, любили друг друга, растили детей... Я рубил лес или сидел с нарукавниками в маленькой конторе, а вечером торопился в наш дом, где уже дымилось на столе мое любимое свиное рагу... Мы спали с тобой в одной кровати до глубокой старости и умерли в одночасье. Я бесконечно люблю тебя - всей своей душой, всей своей кровью. Но я знаю, как знаешь и ты - мы сейчас не муж и жена. Мы - нечто большее... - Йохим обнял Алису, прижавшуюся к его груди и тихо укачивал ее, как качают детей, легко похлопывая по спине. - Спи, бесценная моя, единственная...
6
Весь январь Алиса и Йохим жили вместе, расставаясь лишь на то время, когда доктору надо было находиться в клинике. В эти недели Динстлер был на взлете - Леже уже не сомневался, что нашел клад и удвоил ему жалованье. Но чем большего добивался Йохим как хирург, тем меньше был доволен достигнутым. В феврале он трижды "поправлял" лицо Алисы, пытаясь довести его до совершенства, но, увы, вмешательство человека все же было заметно. Здоровая, неповрежденная часть лица Алисы - эталонный образец - была упреком Йохиму, вызовом, казнью.
- Не могу! Ни душой своей, переполненной силой любви, ни руками, так старающимися совершить чудо - не могу! - сокрушался он.
- Оставь ты это, Ехи. Все очень здорово - никто не смог бы добиться большего, - успокаивала его Алиса.
Алиса отказалась от дальнейших экспериментов и они основа поселились на "площади Рыцаря", чувствуя, что становятся патологически неразлучны. Они были беспредельно счастливы, а для этого счастья было необходимо лишь одно - ощущать присутствие друг друга. Они много говорили. Теперь стало ясно, что все, накопленное за жизнь - все впечатления, мелочи, размышления - все боли и радости - прятались и береглись в душе для этого момента - их совместного обсуждения и обдумывания. Йохим снова рос и взрослел, блуждал и терялся на жизненных тропах - но вместе с Алисой, вместе с той половиной своей души, недостачу которой он так мучительно ощущал. И Алиса - вся-вся целиком, с тем, что боялась мысленно касаться сама, со своими ранами, сомнениями, болью и радостями, явилась Йохиму, чтобы уже никогда не быть растерянной, покинутой - не быть одинокой.
Странно, а ведь всего несколько месяцев назад она покидала санаторий и Йохима, не предполагая когда-либо вернуться. Она отправилась в путешествие с тем, кого любила и продолжала любить.
- Мы с Луккой были хорошей парой. Нам надо было выждать год и мы назначили свадьбу на май. Май нынешнего года. Почти месяц Лукка возил меня по курортам, где только солнце и море, где я загорела почти как мулатка и научилась заправски плясать румбу и самбо. Ему удалось вытянуть меня из притягательной бездны безумия, куда я начинала, наверное, потихоньку спускаться. Ни видений, ни страхов нне было - я выздоравливала. И каково же было мое удивление, когда в чудесных напоенных ароматами сумерках, полулежа в плетеном кресле на белой веранде отеля, я услышала мужской голос, раздающийся рядом. Мужчина говорил по-итальянски, а я понимала отлично, хотя и не думала, что настолько знаю этот язык. Оборачиваюсь - никого, только машет зеленым "крылом" банановая пальма. Закрываю глаза и вижу: такая же веранда, сумерки, беседуют двое - мой Лукка и очень пожилой крючконосый господин в черном костюме и прилизанными на косой пробор седыми прядями.
- Я выслушал тебя, Лукка. Ты рассказал мне все это, чтобы получить "добро" или восстать в случае моего отказа.
- Восстать, в случае отказа", - отвечал ему Лукка.
- Я не могу одобрить твой брак. Она - не наша. Тебя ждет другая невеста... Подумай и послушай меня, сынок: спрячь подальше свой "вессон", чтобы рука не чесалась.
Вечером спрашиваю осторожно у Лукки, кто и что - он пугается, путается, впадает в панику и, наконец, раскалывается. И вот что я узнаю. Отец Луки, потомок старинного аристократического рода - человек холодный, утонченный, беспомощный в делах, но с притензиями на оригинальность, выращивающий в качестве оригинального пристрастия фиалки, попадает под влияние мафиозной "семьи". Шантажируя, его заставляют "не обращать внимания" на то, что в рифрежераторах с его цветами по всей Европе путешествует какая-то контрабанда. Граф брезгливо зажимает нос платком от такой грязи, но начинает получать проценты от бизнеса. Вначале отказывается, а потом - принимает: дела-то с его фамильным имением были совсем плохи, жил он на широкую ногу, жена - сопрано, сын - спортсмен.
Когда отец умер, к Луке пришли мафиози и тоже "нажали"= пообещав золотые горы. Он сам - мальчишка, а уже женат, имеет двоих сыновей - в чем дело - не слишком вникал - согласился. После нашей встречи Лукка воспрял духом и решил развязаться с "семьей". Я ждала его в Париже и не подозревала, что в это время мой веселый герой сидит на цепи в каком-то подвале и ждет приговора, который "отцы" выносят всем отступникам. Ему удается сбежать, пристукнув охранявшего его парня и оказаться возле моего парижского дома с сумкой фиалок, которые он, на этот раз, купил в магазине на Елисейских полях.. Мы были счастливы целых пять дней и Лукка уехал, чтобы продолжить бой. Он думал тогда что оставляет меня навсегда... Дальше следует длинная история сражения одиночки против могучей силы, ставшая уже почти классической. Ему удалось отвоевать особый "пограничный" статус: он не с ними, но и не против них. И вот после смерти жены и визита Лукки ко мне в клинику, вызывал глава "семьи" и сказал то, что я уже "слышала". Мафия не разрешила ему жениться на мне. Но Лукка бросил вызов, увезя меня на Гавайи. Я только тогда узнала, как боялся он весь наш райский месяц, как мерещились ему шаги за спиной и тени, шныряющие за нашими окнами...
Йохим слушал Алису, не перебивая, но его сокойствия хватило ненадолго.
- Что же теперь? Оказывается, я не так уж бескорыстен и не нахожу в себе сил по-братски благословить вас, Алиса. Я ревную, как молодой супруг, и... и я желаю Лукке беды! - схватился за голову Йохим.
- А я так спокойно рассказываю тебе и о Филиппе и о Лукке, потому что все они - в тебе! А главное - я сама в тебе. Я люблю свое отражение в твоей любви, хотя всегда относилась к себе довольно прохладно.
...Они убеждали себя, что не должны портить огромности и бесконечности их единства мимолетностью плотской привязанности и все же боялись искушения. Они ни разу не поцеловались и спали в разных комнатах Алиса в комнате, выходящей в церковный скверик, Йохим - на диване "у Рыцаря". Так сложилось само собой по той, новогодней, не высказанной вслух, договоренности.
В самом конце февраля, в воскресенье, проснувшись рано утром от звона колоколов, Йохим как всегда направился к Алисе, чтобы еще час-другой охранять ее сон, витая в возвышенных мыслях. Он знал теперь, что захватывающая дух нежность - от ее вздоха, от губ и ресниц, от бугорков позвонка, проступающих под золотистой кожей, когда откидывала копну волос, россыпая их по подушке, - что тягучая, обволакивающая расслабленность покоя, охватывающая его рядом с ней - и есть любовь. Он ценил эти тихие минуты бдения - молитвы ли, присяги ли, - возвышенные и умиротворяющие, как великие полотна, стихи, музыка - как все то, что дает человеку понять: ты бессмертен, ты прекрасен, ты - вечен.
