Синди Блейк - Последний незанятый мужчина
— Давай поклянемся не заглядывать в этот листок до тех пор, пока не пройдет ровно десять лет, начиная с этого дня. Согласна? Надо только помнить о нем и вовремя свериться. Это как послание в будущее.
— Согласна! — кивнула она.
Ни одно из их предсказаний не сбылось. Они ли в этом виноваты или просто жизнь так повернулась? Этого Сэди не знала. Знала только, что ей совершенно не хочется заглядывать теперь в эту бумажку, и втайне надеялась, что Эндрю о ней забыл.
— Я лично не считаю, что они должны помириться. По-моему, Деми может найти кого-нибудь получше.
— Правда? — усмехнулась Сэди.
— Мне кажется, ей подошел бы англичанин, может, чуть помоложе ее. У него много свободного времени, которое он может посвятить ей и чудным детишкам с роскошными именами, ну, скажем, Скаут и Румер — или Скаут и Бой? Забыл. В общем, кто-то, кто трезво смотрит на вещи. Кто понимает, как тяжело жить, если у тебя нежное тело, горячая кровь и…
— Эндрю, — Сэди покачала головой, — думаю, пора позвонить маме с папой и честно признаться, что тебе требуется помощь. Налицо все признаки тихого помешательства.
— Сэди! — Он воздел руки к небу. — А ты случайно не обратила внимание, что последние полчаса я провел в обществе человека, чьи волосы более всего напоминают детский рисунок «Тигр, нализавшийся ЛСД»? Я бы на твоем месте поостерегся говорить про сумасшедших, пока голова в таком состоянии. И кроме того…
— Что — кроме того?
— Пора бы поднять задницу с кровати и помочь мне отскоблить от пола это яйцо!
Глава третья
Лондонский Сити деловито гудел, и Принцесс-стрит, застроенная высокими правительственными зданиями, банками, запруженная пешеходами и машинами, находилась в самом центре этого жужжащего улья. Вообще-то почти все финансовые операции технически можно осуществить, сидя в баре какого-нибудь модного отеля, или у очага в лачуге на Аляске, или сидя на завалинке загородной виллы — лишь бы рядом был компьютер! Но все равно трутням нужно место, где они могли бы собираться вместе, куда можно слетаться по рабочим дням и улетать обратно на выходные. Если сидеть в одиночестве и пялиться в экран, много адреналина не выработаешь. Но если собраться всем вместе в замкнутом пространстве и начать качать деньги, адреналин потечет так же естественно, как пот.
Джорджи нравилось ощущение, которое вызывал в ней Сити, здесь она чувствовала себя как дома. Она не терпела простоев в рабочем графике — ей нужна была четко поставленная цель, активные действия, сжатые сроки. В школе она обожала писать контрольные работы, чем сильно отличалась от остальных. Однажды, когда учительница предложила на выбор: писать доклад (в течение трех недель) или сдавать экзамен (на следующий день), она тянула руку за экзамен. Другие девочки, как ей показалось, смотрели на нее со смешанным чувством удивления и раздражения, и по рядам пронесся ропот.
Они не понимали, что Джорджи нужны были оценки, и потому она старалась сдавать как можно больше экзаменов. Они были ей так же жизненно необходимы, как для других девочек — кумиры эстрады и модные шмотки. Оценки придавали ей веса, а также маскировали ее тупость. С каждым новым экзаменом она думала, что ее наконец разоблачат: учителя поймут, что на самом деле она ничего не знает, а все предыдущие успехи — чистое везение. Заглушить в себе этот страх, как это ни парадоксально, она могла единственным способом: сдав очередной экзамен и получив еще один высший балл. На какое-то время созерцание отметки успокаивало ее, пока на горизонте не начинал маячить следующий экзамен, и тогда снова начинались те же муки. Так, под угрозой разоблачения, она ухитрилась закончить школу — не понимая, как ей это удалось.
Потом она узнала, что другие люди, добившиеся успеха, тоже жили под страхом разоблачения, но ни один из них, казалось ей, не был так зациклен на этой мысли, как она.
Постепенно, шаг за шагом, она получила отличные оценки по математике, экономике и французскому языку, год проработала в японской брокерской фирме в Лондоне, поступила в университет, получила степень по экономике, поступила в японскую фирму менеджером по продаже японских ценных бумаг, потом взяла отпуск и пошла в аспирантуру, чтобы повысить квалификацию, после чего нашла работу консультанта в крупном агентстве по подбору элитного персонала. Фирма была широкопрофильной, имела дело не только с финансовым сектором, но и с недвижимостью, юриспруденцией, медиа, технологиями и фармацевтикой. Проработав в ней пять лет, Джорджи решила, что пора основать собственное кадровое агентство, которое бы занималось переброской на новые места работников финансовой сферы.
При наличии определенной поддержки Джорджи относительно легко удалось это сделать, но это не значит, что теперь она смогла расслабиться. Каждый день, приходя в офис и усаживаясь за письменный стол, она несколько минут пыталась отогнать от себя очередной приступ паники: «Ну, сегодня меня уж точно выведут на чистую воду». И только кипучая деятельность могла рассеять этот страх. Если она хотя бы на секунду ослабит деловой напор, неизвестные «они» накинутся — и она останется без фирмы, без работы, безо всего. Ей казалось, что только в часы, не занятые работой, мифические «они» могли до нее добраться и разоблачить.
Да, жизнь у нее — не позавидуешь. Временами ей хотелось все бросить и попробовать начать заново — жить, как живут нормальные люди, но только как? У нее ведь не было опыта нормальной жизни, она так долго бежала к неведомой цели, что ей казалось, если она теперь остановится, останется одна дорога — в дом для престарелых, и сиди до конца жизни в кресле-качалке.
Сегодня, в понедельник, в пятнадцать минут десятого, ей почему-то особенно не терпелось вернуться в родной офис. Выходных дней она не любила и относилась к ним как к неизбежному злу — нужно было как-то отдыхать, что-то делать для этого такое, чего она не умела и что ей не доставляло радости, и последние выходные выдались на редкость неудачными в этом смысле. В субботу — Адам со своими рогатыми викингами. Правда, ей удалось назначить деловую встречу на вечер воскресенья, но тут заявляется этот тип в мотоциклетном шлеме и портит все собеседование.
Вернувшись в тот вечер домой, они с Джессикой поджарили дежурную яичницу с ветчиной и уселись смотреть телефильм. Подающая надежды лыжница готовится к Олимпийским играм, но попадает в автокатастрофу, и ей ампутируют обе ноги. Мечтам о золотой медали на Олимпийских играх конец, зато она стала примером силы и стойкости: научилась ходить на протезах и поступила в летную школу, решив быть летчиком, и не простым, а таким, который выделывает в воздухе разные штуки: штопор, мертвую петлю и прочее. В конце концов, разумеется, один из мужчин-пилотов влюбляется в нее до потери памяти, и они живут долго и счастливо.
Джессика заплакала. Она начала всхлипывать сразу же после аварии и все не могла остановиться.
— Джесс? Что случилось? Все же кончилось хорошо.
— Она такая храбрая.
— Ну да. Храбрая, потому и добилась своего. От таких историй жить хочется, а ты ревешь…
— Она так любила этого летчика.
И Джессика снова разрыдалась. Джорджи никак не могла понять, отчего та плачет; впрочем, она вообще никогда не понимала причины слез Джессики. В первые недели пребывания в школе-интернате Джессика все время плакала. Скучала по дому? Этого Джорджи не могла понять — ей это было недоступно. Они же обе хотели уйти из дома. Их преуспевающие родители даже не скрывали своей радости, когда девочки изложили им план, рожденный на чердаке. Мать Джессики, Джоанна, была не из тех, кто хлопочет над детками, а родному отцу Джессики, аристократу и прожигателю жизни, как подозревала Джорджи, было все равно. Отец же Джорджи не проявлял никакого интереса к судьбе падчерицы. Собственно, единственное, в чем после женитьбы отец Джорджи и мать Джессики действовали согласованно, — так это в невнимании к своим падчерицам, которые достались каждому к обручальному кольцу в придачу.
Так что никакого такого особенного дома, по которому стоит скучать, у них, по сути, не было, так чего же Джессика так убивается? Сама Джессика не хотела или была не в силах ответить на этот вопрос и лишь позволяла Джорджи себя успокаивать, а через несколько месяцев и совсем прижилась в школе. А Джорджи страдала. Она не понимала социального расклада, принятого в дорогом интернате, этого снобизма, сквозившего в каждом пустяковом разговоре. Если скажешь, например, слово «туалет» вместо «ванная комната», тебя обольют презрением, а если обмолвишься, что никогда не была за границей, удивленно поднимут брови. Одежда делилась на правильную и неправильную, то же самое касалось макияжа. И уж вовсе неприличным считалось, как Джорджи, вовсе не краситься.
Вначале, подчиняясь соревновательным инстинктам, она пыталась стать как другие девочки, но ее все равно вычислили и отторгли как чужеродный элемент — не исключено, с первого же дня. Конечно, если бы она употребила все силы на то, чтобы изменить их мнение о себе, она могла бы стать одной из них, но тогда меньше внимания пришлось бы уделять учебе, экзаменам и аттестациям, которые были для нее так важны.
