Марк Криницкий - Маскарад чувства
У него шевельнулось недоброжелательное чувство к жене. К чему этот шаг назад? Ведь все равно над их вторичным сближением поставлен полный крест.
Он решил ответить ей, посоветовавшись с Лидой.
Надо было, как-никак, поспешать также с ликвидацией чисто официальной стороны, и он решил завтра же быть у Боржевского.
Раз через последнее необходимо пройти, то чем скорее, тем лучше.
Это ясно.
На другой день, перед тем, как пойти к Боржевскому, он зашел к Лиде и показал ей письмо.
— Вот, — сказал он, немного стесняясь, и вдруг почувствовал при взгляде на нее, что делает какую-то ошибку, давая ей прочесть это письмо: — еще один отголосок из прошлого. Я хочу, чтобы ты прочитала и сказала мне, как бы ты поступила на моем месте.
Она тревожно и жадно взяла письмо и погрузилась в чтение. Он отошел к окну.
Это ничего. Пусть переживет и она. Было бы хуже, если бы он скрыл.
Лида пробежала письмо и сделала брезгливую гримаску.
— Я думала о твоей жене лучше. Боже мой! «О твоей жене»… Я никак не могу к этому привыкнуть. А ты… ты питаешь к ней такое же чувство? Только скажи мне правду: я могу выдержать все. Ты скажи мне, Иван?
— Да, — сказал он решительно, стараясь по-прежнему быть искренним. — Ведь мы же люди, а не звери. Было кое-что хорошего, и об этом я вспоминаю с благодарностью. Но что было, то прошло безвозвратно.
— И ты уверен в этом?
— Конечно.
— Тогда напиши ей письмо, сейчас же. Садись и напиши то, что я тебе продиктую. Можно? Ты это сделаешь для меня?
Он поколебался.
— Ты даже этого не хочешь для меня сделать? Ты подумай: ведь я в твоей жизни вторая. Как-никак, а сливки уже сняты. Эту жертву ты мне должен принести, и мы будем квиты.
Она достала коробку с почтовой бумагой и выбрала бумагу и конверт самого простого образца. Он невольно улыбнулся.
— Пиши.
— Смотря по тому, что! — сказал он ей, садясь. — Ты же должна это понять.
— Нет, без всяких условий! Ты напишешь и отошлешь то, что я тебе продиктую. Это мое право.
— Лида, это — шаг назад от вчерашнего.
— Нисколько. Я не хочу сделать ей зла, но я хочу только уяснить отношения нас обеих к тебе. Ты должен положить определенный предел. Пиши. Или… или, если ты не желаешь, тогда… тогда между нами все будет кончено. Да, потому что ты не доверяешь мне. Ты сам первый отступаешь от нашего условия. Я не ревную, но рассуждаю разумно, и ты должен подчиниться.
Он взял перо.
— Поставь наверху число. Вот так.
— Это унизительно, Лида!
— А ты думаешь, для меня многое не унизительно?
— Но если, Лида, путь к нашему счастью лежит через наше обоюдное унижение, то будет ли это то, что надо?
— Я не знаю. Но ты это должен сделать для меня. И ты не раскаешься. Только тогда навсегда падет стена между мною и твоим прошлым. Ну, сделай, Иван, меня вполне счастливой! Ведь для тебя это только твое прошлое, а для меня мое будущее.
— Если ты хочешь сказать, что с прошлым можно, до известной степени, не стесняться, то ты не права. Я горжусь тем, что не могу упрекнуть себя за прошлое.
— И ты не будешь себя упрекать. То, что ты ей должен написать, будет только логично и, во всяком случае, вполне порядочно. Пиши. Как ты обращаешься в письмах к ней? Дорогая Сима? Обращение пиши, как хочешь, только без прибавки слова «моя». Теперь пиши. (Она приложила тонкие пальцы ко лбу.) «Ты просишь писать тебе о моей теперешней жизни. Я охотно исполняю твою просьбу, но письмо мое поневоле будет коротко. Вся моя жизнь теперь заключается в моей любви к Лиде».
Иван Андреевич остановился.
— Ей будет тяжело читать это признание. Ведь это подразумевается само собой.
У Лиды было некрасиво пожелтевшее, возбужденное лицо. Она упрямо и жестоко сдвинула брови.
— Хочу.
Он написал фразу в несколько измененном виде:
— «Моя теперешняя жизнь, как ты сама понимаешь, слишком захвачена новыми ощущениями»…
— Ты стыдишься написать, что любишь меня? Тогда мне не нужно этого письма. Если хочешь продолжать, то прибавь: «моей безграничной любви к Лиде».
Она сидела, обхватив голову на затылке руками и положив локти на стол. Глаза ее были влажны.
Он написал, заменив слово «безграничной» словом «глубокой». Она брезгливо усмехнулась.
— Если это для тебя может иметь значение, я не так мелочна. Но я бы на твоем месте этого не сделала.
В глазах ее мелькнул нехороший блеск. Закрывши их, она некоторое время сидела молча, со страдальческой морщинкой между бровей.
— Ах, какая тоска! Но все равно. Надо преодолеть. Один раз в жизни.
Она постучала себя кулаком в грудь.
— Вот тут сидит что-то. Не могу себя превозмочь. Как дойдет до этого, так и начинает мутить. Но это вздор.
Она с усилием и презрительно подняла брови.
— Пиши: «Никогда я не был тебе так благодарен за свободу, которую ты мне даешь, как теперь. Я никого не виню в прошлом, менее всего тебя, даже охотно, как и ты, вспоминаю отдельные светлые мгновения».
Она заломила с тоской руки и сказала скороговоркой сквозь стиснутые зубы:
— Это уступка тебе… Пиши: «и был бы рад, если бы ты была так же счастлива, как теперь я».
Он дописал и прочел. На мгновение написанное ему показалось, до некоторой степени, правильным ответом на письмо жены. Женщины как-то лучше и трезвее улаживают подобные отношения. Он сделал приписку относительно Шуры.
Она задержала его руку.
— Подпишись твоею фамилией, а не именем.
После некоторого колебания он подписался: «преданный тебе И. Дурнев». И это вышло грубо, резко, несправедливо. Но Лида уже отобрала письмо и внимательно его перечитывала.
— Так.
Она опустила его на колени и долго смотрела в одну точку перед собою. Потом перевела глаза и так же посмотрела на него.
— Все это правда, что написано в этом письме?
Он кивнул головою.
— Надпиши конверт и дай мне перо.
Когда он кончил писать, она взяла перо и своим твердым, энергичным почерком сделала быструю приписку в конце письма:
— «Многоуважаемая Серафима Викторовна! Я пользуюсь случаем выразить вам мои лучшие чувства уважения и преданности. Надеюсь, что между нами могут установиться только искренно-дружеские чувства.
Преданная вам Лидия».
Тот же недобрый огонек блеснул опять в ее глазах, когда она запечатывала письмо. Положив письмо в сумочку, она быстро оделась и пошла его опускать.
Прошло пять долгих минут, в течение которых Иван Андреевич живо представил себе всю свою предыдущую жизнь с женою, и губы его невольно и явственно произнесли:
— Это жестоко.
Хлопнула нервно дверь, и вошла запыхавшаяся Лида. Остановившись на мгновение в дверях, она посмотрела на него холодным, усталым взглядом и сказала:
— Все.
VII
Боржевский, против ожидания, встретил его добродушно и даже предупредительно-ласково, как встречают трудно-больных, которым принято все прощать. Только теперь он почему-то принялся величать Ивана Андреевича «барином».
— Маша! — крикнул он жене, — нам бы с барином закусить перед походом.
Но Иван Андреевич не спросил его, куда он собирается с ним в поход.
На улице их ждал извозчик.
— За переезд! — сказал Боржевский. — Там поле, холодно. Вы бы подняли воротник.
Потянулись длинные заборы и полуразвалившиеся лачужки, и город кончился. Подъехали к белому железнодорожному шлагбауму. Промчался паровоз, выбрасывая густые клубы дыма, наполовину окрашенные в цвет пламени. Шлагбаум отворили, и они выехали в поле, за которым начиналось с одной стороны кладбище, непонятно черневшее вдали за белой низенькой оградой, а с другой — была расположена раньше неизвестная Ивану Андреевичу слобода с правильно, по линии, протянувшимися домиками, кое-где освещенными керосинокалильными фонарями.
Иван Андреевич догадался, что это и есть та самая слобода «за переездом», куда ездят по ночам кутить холостые компании. Он не представлял себе ясно, зачем он и Боржевский туда едут. Но, видно, так было зачем-то надо. В этом он вполне полагался на Боржевского.
И с тяжелым чувством большой, не охватываемой умом обиды он подумал о Лидии нехорошо и жестоко:
— Что ж, она сама этого хотела.
Но чего «этого»? Об этом он старался не думать. Он знал только, что почему-то не должен был бы этого делать. Не ради себя, а ради нее.
Они подъехали на один из фонарей и остановились на углу, возле нового, нарядного деревенского домика на высоком фундаменте. Прямо лежала безмолвная улица, освещенная обыкновенными керосиновыми редкими фонарями. Но, тем не менее, на домах, на тротуарах и на прочем лежала печать заметного благоустройства, точно они были не на самой дальней городской окраине, а где-нибудь поближе к центру.
