Анастасия Вербицкая - Ключи счастья. Том 1

И по неподвижному лицу Мани бежит первый трепет.

Губы Штейнбаха прильнули к ее руке. И веки умирающей тихонько вздрагивают.

— Маня… Маня… Я здесь!.. Я люблю тебя!.. Я никогда тебя не покину! — говорит он с силой, страстно, в полном самозабвении глядя в черное, неузнаваемое лицо.

И чудо свершается. Как будто голос его перекидывает мост от одного берега к другому. И душа Мани медленно идет назад, на землю, из иного мира, Из царства Молчания и Теней. Из бесконечной дали, развернувшей уже бескрайние горизонты перед гаснущими очами ее души.

Слабый свет скользит по лицу ее. Тень улыбки. Потом глубокий, глубокий вздох…

Все замирают, объятые ужасом. На Петра Сергеевича страшно смотреть.

— Тише… Тише… Она спит…

Он выходит в гостиную и снимает запотевшие очки. И все видят, что по лицу его бегут слезы.

— Маня! — задохнувшись, кричит Соня.

— Спасена…

Женщины кидаются в объятия друг другу и рыдают.

— Тише! Ради Бога! Не погубите ее… Дайте ей покой!

Да, милый дядюшка, она будет жить. Говорят, она выпила опию больше, чем нужно, и это ее спасло. Но это все случайности. Как случайность то, что я слышала стук двери в прихожей и что предчувствие беды толкнуло меня к Мане. Но я все-таки опоздала… У судьбы есть, видно, книги, в которую вписано все, что должно свершиться. Так говорит Штейнбах.

Но смерть была рядом. Мы слышали ее шаги. И это, должно быть, никогда не проходит бесследно для людей.

Она будет жить. Я это твержу себе день и ночь. И все чего-то боюсь. И все не могу успокоиться.

Маня и жизнь. Маня и радость. Да, это понятно. Но как же могла она добровольно отвергнуть эту жизнь, которую так любила? Я спрашиваю всех. Одни говорят: аффект. Другие считают этот поступок началом психоза, проявлением роковой наследственности. Штейнбах сказал: любовь…

Он сказал это так странно…

Нет. Я никогда, должно быть, не умела любить. Мне непонятно, как может весь мир сосредоточиться в одном лице, в одних глазах? Как можно проглядеть целую жизнь со всеми ее возможностями за презрительной улыбкой, за страданиями ревности? Я сама знаю, что ни один человек не может заменить другого. И что дорого вот именно это лицо, этот голос, эта душа. Но чтобы из-за несчастной любви забыть мечты? Изменить цели? Отвернуться от людей? Для меня любить — вдохновение. Я думаю так: буду учиться. Потом буду работать. Отдам людям душу и жизнь. И среди работы, когда устану, буду мечтать о встрече. Потом, когда она наступит, взгляну в глаза, которые люблю, и засмеюсь от счастья. Это будет моя награда. Мой отдых.

И что мне до того, что эти глаза глядят со страстью на другую? Что тот, кого я люблю, не видит во мне женщину? Разве это счастье не священно для меня? Разве любить — это не есть само по себе счастье?

Я знаю, что вы скажете: «У тебя нет темперамента…» У Мани он был. У Нелидова тоже. И если это он толкает нас на гибель или низость — то благословляю свою судьбу.

P. S. Петр Сергеевич говорит, что яд она достала в его собственном шкафу, который он забыл запереть. Достала за неделю до приезда Нелидова. Этот поступок бил обдуман ею и решен бесповоротно. И это страшнее и загадочнее всего.

Дядюшка, когда же мы научимся любить иначе? Когда любовь перестанет бить для нас проклятьем?

Hоябрь

Простите, дядюшка. Я долго не писала вам. Я даже курсы забросила. Скажите Лике, чтобы не сердилась. Я не берусь сейчас исполнить ее поручения. Я все еще чувствую прикосновение ледяных пальцев к моей душе. И в ней умирает что-то. Может бить, ценное. А может, и отжившее. Сейчас не могу судить. Вне этих вопросов — любви и смерти — все кажется мне ничтожным.

Милый дядюшка, сказать вам, о чем я думаю?

Это било ночью, когда смерть стояла рядом… И мне почему-то кажется, что Маня тоже почувствовала ее около. И, объятая тоской и ужасом, она позвала того, кто любил ее так беззаветно. Как будто любовь его могла вырвать ее из вечного Мрака, куда она уже погружалась.

Как часто ночью я просыпаюсь от этого неземного звука, от этого мистического зова! «Марк… Марк… Марк…»

И если теперь вы мне скажете, что, умирая из-за Нелидова, она любила одного Нелидова, я не поверю вам.

Пусть это чудовищно! Пусть это неслыханно! Но она любила их обоих. И я не знаю, кого сильней. Это загадка, дядюшка. Глубокая психологическая загадка, к которой пока еще нет ключа.

И, пережив эту ночь, услыхав этот голос ее из страшной бездни, из могилы моливший о жизни и счастье (со Штейнбахом — теперь для меня это несомненно), я утратила все мои ценности. Это била гибель богов. Рухнули подмостки, с которых я гордо глядела в мир, И я лежу на земле с обломанными крыльями. Дядюшка!.. Милый дядюшка! Нет прежней, счастливой, ясной Сони! Я потеряла себя…

Но я найду истину. Я должна ее найти!

Мане разрешено видеть близких. Но она все молчит. И глядит далекими глазами. Как будто за пределы земного.

— Что это значит? — спросила я Штейнбаха. И он сказал мне:

— Не бойтесь молчания! Оно глубоко и священно. Нет прежней Мани. А новая растет и зреет в этой тишине. И мы еще услышим о ней… Мы о ней еще услышим…

Она оживляется только при виде Штейнбаха.

Он, как мать, ходит за нею, дает лекарство, кормит ее из своих рук. Она при всех сказала ему один раз, вечером: «Не уходи!..» Она санкционировала этим признанием свою любовь в глазах окружающих. Они не понимают. Но они преклоняются. Брат не мог бы любить сестру чище и самоотверженнее. Я ему сказала:

— Вы знаете, что вас многие считали отцом ее ребенка?

— Пусть! — ответил он со скорбной улыбкой, этой усмешкой, которую я так люблю в его лице. — Я не интересуюсь пересудами. Но вашим мнением дорожу. Я не мог быть отцом этого ребенка. И Маня, несмотря на всю ее невинность и неопытность, поняла это хорошо.

Что это значит, дядюшка?

Вчера… да, это было вчера, — она позвала меня в первый раз.

Мы были в комнате вдвоем.

— Стань на колени!.. И положи голову сюда, у моего сердца, — сказала она каким-то странным голосом. — Теперь молчи и слушай…

«Слышишь?..» — спросила она шепотом через мгновение.

Я задрожала. Я явственно услышала, как крохотный молоточек выстукивал удары новой жизни. Это били звуки нежные и легкие, как греза. Но в них крылась великая тайна жизни. Великая тайна любви.

Я взглянула в ее лицо. О, какие глаза! Новая Маня глядела на меня и улыбалась. Так слабо, так невинно…

Дядюшка, она уже любит свое дитя. Кто смеет бросить в нее камнем?

Но я хотела бы знать, что для нее теперь Нелидов? Можно ли разлюбить человека, с которым слился хотя б на одно мгновение душой и телом?

Кто мне ответит на эти вопросы? Они меня сводят с ума!

Фрау Кеслер очарована Штейнбахом. Петр Сергеевич чувствует к нему глубокий интерес. По целым вечерам они говорят. Больше всего о наследственности.

Писала я вам или нет, что Маню посылают на юг?

1 декабря

Это решено. Они на днях уезжают в Италию. Фрау Кеслер, Маня и Штейнбах. Фрау Кеслер передает свой интернат и хочет остаться с Маней до ее полного выздоровления.

Ее расходы и вознаграждение берет на себя Штейнбах. Маня едет на деньги брата. И Петр Сергеевич точно помолодел сам. Он верит, что Италия и мир искусства вернут Мане ее жажду жизни, ее былую радость.

Маня встала. Боже! Как она изменилась! Одни глаза остались прежние. Вы заплакали бы, увидав ее…

А любовь Марка неизменна…

Они сидят вдвоем у камина, Штейнбах и Соня.

Это последний вечер перед его отъездом. В доме глубокая тишина. Шторы спущены. Перед Штейнбахом — на столике — папка с бумагами и письмами. Он проглядывает их. Многое рвет. Многое камине.

Соня с благоговейной любовью следит за его движениями.

— Вы будете любить ее ребенка? — вдруг тихо спрашивает она. Как будто думает вслух. Он улыбается.

— О, да… Разве вы в этом сомневались?

— А ревность? Ведь это дитя Нелидова.

— Это прежде всего ее дитя. Это ее радость. Ее спасение. Первая веха в ее новой жизни, на новом Пути. Как могу я не любить его? Если бы я мог Усыновить этого ребенка, я считал бы себя счастливейшим человеком в мире.

— А ревность? — настойчиво повторяет Соня.

— Это атавизм. Это старое чувство, которому не будет места в новой жизни, что мы начнем с нею. Ветхого человека трудно побороть в себе, Софья Васильевна. Но это такой же долг перед собой, Как уважение к себе, например. Это conditio sine qua non.[68] Кто не может победить себя в этом, тот не должен идти по новым тропам.

Они долго молчат. Шелестят письма. Как их много!