Анастасия Вербицкая - Ключи счастья. Том 1
Крик срывается у Анны Сергеевны. С искажением лицом она выбегает из комнаты.
— Я? — спрашивает Маня с ужасом:. — Я должна отказаться от него сама?
— Да. Мы не имеем нравственного права жениться и заводить семью. Если безумие минует нас, — оно с тем большей силой обрушится на детей ваших. Эта будут эпилептики, преступники или идиоты. Природа не знает пощады. Я говорю тебе, пока не поздно: откажись! Горе, которое ты переживешь теперь, ничтожно перед тем, которое настигнет тебя в детях… Ты проклянешь тот час, когда родила их. Ты. будешь с трепетом встречать, каждое, утро и с ужасом поджидать ночи. Возьми себя в руки, Маня. Перед тобой жизнь. У тебя талант. Иди на сцену. Мы с сестрой, ничего не скажем против. Маня, делает жест, прося молчания.
— Поздно!. - говорит она. — Теперь поздно…
Петр Сергеевич понимает не сразу. Он глядит растерянно в ее пустые глаза.
— Что ты… сказала сейчас?
— Я уже имею ребенка… И я… люблю его…
Он встает. Он ухватился руками за край стола.
— Сколько… месяцев? — с трудом спрашивает он.
— Не знаю:… Я это поняла недавно…
— Когда?… Когда это… случилось?
Маня закрывает глаза. Встает перед нею Лихой Гай, зеленые сумерки, жестокое лицо Нелидова.
— Третий месяц пошел. Да… Это так.
Петр Сергеевич опускается на стул. Он рвет с себя галстук. Краска заливает его лицо.
— Маня… Манечка… Все еще можно спасти. Мы это сделаем. Ты не должна родить… Ты должна согласиться.
— На что, Петя? На что?
— Не считай это преступлением, Манечка. Колебание и легкомыслие — вот в чем настоящее преступление. Пусть вся вина, наконец, падет на меня! На меня одно. Я должен был открыть тебе глаза. Я не имел права щадить и замалчивать. Но ты простишь. Ты поймешь! Я это делал, из любви к тебе.
Он хватает руки Мани… Покрывает их поцелуями. Он как в истерике. Никогда, не видала она его таким. Представить себе не могла такого взрыва, страсти. Она глядит жуткими глазами в его зрачки. И его глаза тоже следят за нею. Следят жадно и зорко.
— Чего ты хочешь от меня?
— Ты должна согласиться. Ты не умрешь. Ты ничего не почувствуешь.
Она вскрикивает и отстраняется.
— Никогда! Никогда! Никогда!
— Маня, обдумай мои слова! Ты не имеешь права…
— На счастье? — страстно перебивает она. — Я не имею права быть матерью? Не смею родить от любимого человека? И любить свое дитя?
— Нет. Это будет сознательное преступление теперь… когда ты все знаешь.
— И не имею права быть женою? Не смею любить?
— Нет.
— О… если так… то зачем я живу? Зачем вы не отравили меня еще маленькой?
Анна Сергеевна стоит на пороге. И кидается к сестре.
— Манечка… Дорогая моя…
Но Маня отталкивает ее. Ее глаза враждебно горят на искаженном лице.
— Оставьте меня! У вас нет сердца! И нет гордости… Да… Вы жалкие трусы… Вы побоялись жизни. Я не боюсь ее! Слышите вы? Не боюсь. Пусть весь мир обрушится на меня! Пусть сам Бог придет сказать мне, что я не смею любить, не смею быть матерью. Я отвечу: это мое дело. Да! Мое. Ты говоришь — впереди страдания? Пусть! Но мое счастье я возьму! Мои права я не уступлю. Жалкие! Как могли вы отказаться от своей доли в этом мире.
— Мы не дикари. Есть долг перед обществом.
— А перед собою долг? — исступленно кричит она в лицо брату. — Я не хочу быть отверженной. Не хочу. И не буду! Отрекитесь от меня, если считаете меня безнравственной и преступной! Разорви со мной, если вам стыдно за меня! Но… если вы еще раз посмеете мне повторить такие… требования… я сама… слышите вы? Я сама вычеркну вас из моей жизни. Она идет к двери. Анна Сергеевна бежит за нею.
— Аня! — сурово зовет брат. — Оставь! Я не возьму назад своих слов. Пусть она хорошенько обдумает их. Если она…
Вдруг он смолкает, и обе сестры замирают у двери. Глухой, зловещий вой звучит из-за стены. Анна Сергеевна кидается в коридор.
— Опять!.. Опять!..
Все небо полно снежных туч.
Вторые сутки крутит метель.
В доме № 8 жуткая тишина. Больная стихла.
В столовой горит яркий огонь. Петр Сергеевич бродит по комнатке и подолгу стоит у окна. Он остарел за эти сутки. Со вчерашнего дня Маня не заходила. Но Соня занесла записку.
Петя, я не приду к вам. Мне тяжело вас видеть. И не хватает духу присутствовать при вашем свидании. Если ты еще не разлюбил меня, исполни мою последнюю просьбу: не говори ему ни слова о моей тайне. Я верю в его любовь. Он ничего еще не знает. О матери можешь сказать все. Я верю в его любовь. Он от меня не отречется. Скажи ему, что я больна и что я его жду.
Анна Сергеевна читает без конца эти строки. Чего-то ищет в них. У нее в глазах замер ужас.
Звонок.
Петр Сергеевич с трясущимися губами кидается в сени. Анна Сергеевна входит в столовую. Она крестится маленькими быстрыми движениями.
— Очень рад, — говорит Нелидов, входя.
И целует руку Анны Сергеевны.
Та не ожидала и растерянно отдергивает ее.
Нелидов зорко оглядывается. Залитая светом комната, блестящая скатерть на столе, заботливое убранство его — все это производит впечатление уютности и покоя. Сердце его, трепетавшее так тревожно, пока он подъезжал к таинственному дому, начинает биться ровнее.
И какие славные, честные лица у них обоих! Немного суровое лицо у брата. Но какая застенчивая, прекрасная улыбка у этого Пети! А у сестры лицо подвижницы.
Улыбаясь сам, он садится за стол, на предложенное ему место, и берет из рук Анны Сергеевны стакан чаю. Как хорошо вздохнуть полной грудью! Он так много перестрадал за это время, вдали от Мани! От ревности и сомнений.
— Ужасная погода! — робко говорит Анна Сергеевна. — Вы далеко остановились?
— В Лоскутной. Да, после нашего юга перемена довольно ощутительная. А где… Мария Сергеевна?
— Она нездорова. Она просила вас заехать к ней потом. Вот адрес…
— Как? Разве она живет не с вами?
— Нет. У нас ей слишком тяжело, — мягко, но спокойно говорит Петр Сергеевич. — Болезнь матери требует тишины. Мы всегда старались удалить Маню из этой обстановки.
Лед сломан. Со вздохом облегчения Нелидов доверчиво обращается к доктору.
— Вам Мари говорила, конечно, о моем… намерении? Я буду вам очень благодарен, если. вы откровенно…
— О, конечно! Вы можете вполне рассчитывать… Я ничего не смею скрыть от вас.
Они глядят друг на друга. У обоих дергаются губы. И легкий трепет в пальцах. Анна Сергеевна вся сжалась, словно стала меньше. И прячется за самовар.
— Итак?.. — бледно улыбаясь, лепечет Нелидов.
Петр Сергеевич мешает ложечкой в стакане. Ложка жалобно звенит. Как будто плачет.
— Болезнь нашей матери называется folie circulaire или же folie à double forme [67].
Он выжидает секунду и говорит дальше, растягивая и как бы взвешивая слова, чтоб унять трепет, который от рук поднимается к сердцу.
— Меланхолия, длившаяся у нее месяцами, сменялась манией. Промежутки между заболеваниями были сначала продолжительны. Настолько, что больная считалась выздоровевшей окончательно. И самая болезнь не выражалась резко. С годами она обострилась. Светлые промежутки становились короче. Последние три года она почти не приходила в себя. У нее теперь ярко выраженное слабоумие.
Молчание. Но такое глубокое, как будто комната пуста. Как будто нет в ней трех людей, у которых мучительно бьется сердце.
Петр Сергеевич бросает беглый взгляд на лицо Нелидова, и ложечка в его стакане звенит опять быстро и жалобно.
— Эта болезнь вообще не поддается лечению. Крафт-Эбинг дает известный процент выздоровления. Но эта цифра гадательна. Надо проследить целую жизнь пациента. Разве это возможно? Вообще, немецкие психиатры, с Крепелином во главе, склонны к более оптимистическим выводам. Они и в вопросе о наследственности расходятся с французской школой.
— А вы?
Нелидов весь подался вперед. Его глаза жалки. Ресницы Петра Сергеевича опускаются. Ложечка его смолкает внезапно. Он вынимает платок и отирает им выступивший на лбу пот.
— Я верю французской школе, давшей нам такой громадный материал, такие подавляющие выводы. Верю Шарко и Ферэ. Помешательство передается, как чахотка. Пощадив одно поколение, болезнь с большей силой обрушивается на другое. Очень жаль, что у нас закон не ограждает общество от размножения душевнобольных. Я верю, что это будет одной из лучезарных целей грядущего прогресса. Верю, что люди сами дорастут когда-нибудь до сознания необходимости жертвовать своим счастьем, как теперь жертвуют жизнью на войне и на баррикадах. Но у природы есть свой бич в борьбе с преступным эгоизмом и легкомыслием людей. Этот бич — вырождение. Ангел смерти отмечает, как в Содоме, крестом дома, куда вошел грех. И дети гибнут, искупая ошибки отцов.
Лицо Петра Сергеевича сурово и прекрасно. Глаза сверкают. Голос горит глубоким волнением. Каждое слово выстрадано, выношено. Это голос фанатика.
