Анна-Леена Хяркёнен - Аквариумная любовь
Я веду его на кухню и кормлю бутербродами с молоком. Он хочет непременно спать в моей фланелевой ночной рубашке, которая после стирки стала похожа на длинный узкий балахон с линялыми цветами и мухоморами.
— Красота требует жертв, — говорит он и падает, словно мумия, на матрас.
Мы не занимаемся любовью. Йоуни чешет меня за ухом, как маленького котенка. У меня кружится голова от одного только его прикосновения. Мы перешептываемся до самого утра, как лучшие школьные подружки. А потом Йоуни начинает мне что-то рассказывать, перебирая мои волосы. Он говорит тихо-тихо, порой совсем замолкает, но потом снова продолжает:
— Моя бабушка была для меня семьей, — говорит он, вновь выуживая меня из глубин сна, в которые я погружаюсь. — У нее была большая жестяная коробка с голландским печеньем. Там на крышке двое детей катались на льду. На головах у них были смешные колпачки, а в руках — букеты поблекших тюльпанов. И я мог есть из этой коробки печенья сколько влезет. А однажды я швырнул в бабушку тюбиком из-под пасты, когда она меня за что-то ругала. А в другой раз заехал ей телефонной трубкой по подбородку. Но она всегда только смеялась в ответ. А ведь не каждая бабушка будет вот так смеяться ударившему ее придурку внучку. Но мне тогда так хотелось казаться смелым и мужественным.
— Я своих бабушек даже никогда и не видела, — сказала я. — Одна умерла еще до моего рождения, а вторая сразу после того, как я родилась. Правда, увидев меня в роддоме, она успела заявить, что меня сострогали на заднем дворе.
Йоуни заботливо укрывает меня одеялом. Мне жарко, пот льет ручьем, но я терплю.
— Это была мать моего отца. Они вообще-то друг друга стоили.
— И что собой представляет твой отец?
— Отец? Ненавидит голубых.
— Ну, я, к счастью, не голубой.
— И я очень этому рада.
Я знала, что никогда не поведу Йоуни к нам домой. Мне уже слышался ворчливый голос отца: «Переключи на другую программу. Какой идиот может смотреть эту херню? Этот мужской балет — сплошные пидоры».
Каждый раз, когда разносчик из гипермаркета, самый очаровательный гомик Кокколы, приносил нам продукты, отец подглядывал за ним в замочную скважину.
— Ну что поделаешь, если он таким родился? — попыталась я как-то раз встать на его защиту. Отец пристально посмотрел на меня, сощурив глаз.
— Родился, каким все рождаются. А вот пидором сам себя сделал.
— В детстве моим лучшим другом был такой то-олстый мальчик, — сонно сказал Йоуни. — Его звали Микко. Он забавно семенил при ходьбе и был при этом похож на маленького круглого пони. Он вообще был немного странным, впрочем, только таким и мог быть мой лучший друг. Однажды мы с ним завели разговор об устройстве мира, и мир показался нам страшно депрессивным, и мы стали придумывать, как бы его встряхнуть. Помню, мы тогда сделали бумажные крылья из газеты, прикрепили их скотчем к спине и давай летать по комнате.
— А где он сейчас? — спросила я.
Йоуни усмехнулся:
— Умер. Попал под грузовик, когда ему не было еще и тринадцати. Я как раз шел к нему, чтобы позвать на хоккейный матч, смотрю — а возле их дома огромный грузовик, полиция и «скорая», и его отец несет его на руках к «скорой». Я только успел разглядеть, что голова у Микко какая-то сплющенная.
Я все еще в полудреме. Раннее утро. Йоуни осторожно входит в меня. Его глаза блестят, как металл.
Когда я последний раз занималась сексом? Ах да, на водяном матрасе, на вечеринке по случаю окончания модельных курсов. Заурядный утренний перепихон — под нами булькал матрас, я была сверху и старалась издавать как можно больше шуму. Парня звали Кари Стремфорс. После него у меня никого не было.
— Что-то случилось? — спрашивает Йоуни, рассматривая с отсутствующим видом свой мизинец. Я, голая, дрожу у него под боком. Простыня, сбитая комом, валяется где-то в ногах.
— Ты что, никогда не кончаешь обычным способом?
— Нет, а что? — Я смотрю на него. — Знаешь, я вообще думаю, что влагалищного оргазма в принципе не существует.
— Существует.
Рука Йоуни скользит по матрасу.
— Ну, значит, я просто не в состоянии его достичь. А у твоих бывших всегда получалось?
— Ну, в основном да.
— И у твоей Аннели тоже?
— Да. У женщин это скорее правило, чем исключение.
— Значит, я — исключение.
— Слушай, все у тебя получится, ты только должна научится мне доверять. Отдаться мне полностью, без остатка.
— Но я же тебе и так доверяю.
— Я знаю…
Он пытается удовлетворить меня рукой, но я никак не могу расслабиться, мне все время кажется, что ему это скоро надоест. Или что рука устанет. Или что он окончательно разочаруется во мне, потому что я не могу кончить одновременно с ним, а теперь развалилась на постели и требую меня обслужить. Да еще и глаза закрыла, погрузившись куда-то в свои миры. Из-за всего этого мне ужасно сложно сосредоточиться и представить себе что-либо возбуждающее. А без этого я не могу кончить. Движения Йоуни ровны и легки, словно он аккуратно и монотонно взбивает сливки, стараясь, чтобы ни одна капля не выплеснулась из миски. Постепенно я начинаю оттаивать. Йоуни — первый мужчина, который увидел мое лицо в этот ответственный момент.
Йоуни вообще первый, кто хотя бы отдаленно напоминает мне мужчину из моих снов, которые я вижу на протяжении многих лет.
Его присутствие вызвало к жизни все то, что долгое время сидело где-то внутри меня. Он всколыхнул все мои темные глубины. Я и не подозревала, что живу в таком тесном мирке. Я годами рисовала в своем воображении самые разные картины, и вот появляется Йоуни, и все это вдруг начинает прорываться наружу.
Через три недели совместной жизни у нас произошла первая ссора. Причина: Пизанская башня.
После очередного прилива нежности Йоуни на свою голову возьми и скажи:
— Летом я отвезу тебя в Италию и покажу тебе все достопримечательности. Начнем с Пизанской башни.
— А что это такое? — спросила я.
— Ты не знаешь, что такое Пизанская башня?
Он был ошарашен.
— Нет. Никогда не слышала.
— Да ладно! Не может же быть, чтобы ты никогда не слышала о Пизанской башне?
В его тоне уже угадывалась насмешка.
— Представь себе! — разозлилась я. — Я же не виновата, что никто не удосужился мне о ней рассказать.
— Никто не обязан тебе обо всем рассказывать. Неужели ты сама не можешь это выяснить?
— Видишь ли, мой внутренний голос почему-то умолчал о том, что мне непременно нужно выяснить, что такое Пизанская башня.
— Но как ты можешь об этом не знать? Ты же училась в школе, сдавала выпускные экзамены…
Он покачал головой.
— Пизанская башня… — начал он противным учительским тоном.
— Заткнись, — процедила я сквозь зубы. — Не надо мне ничего рассказывать. Не хочу даже слышать об этом. Мне абсолютно наплевать на эту чертову Пизанскую башню! И пошел ты знаешь куда!
Он пожал плечами:
— О’кей.
Я ушла, хлопнув дверью, и отправилась в библиотеку, где в энциклопедическом словаре на букву «П» нашла статью «Пизанская башня». В статье говорилось, что «особенностью башни является ее крен, возникший в результате ошибки строителей. Это одна из главных достопримечательностей города Пизы. Угол наклона уменьшается в среднем на два миллиметра в год».
Я захлопнула словарь и позвонила Йоуни.
— Ума не приложу, как я могла дышать, не зная о таком чуде, как Пизанская башня, — сказала я. — Но зато теперь я намного умнее. Могу прочитать целый доклад о твоей драгоценной башне. И если не увижу ее собственными глазами, то просто умру от сознания собственного невежества.
— Я тебя люблю, — отозвался Йоуни.
— Что очень кстати, учитывая сложившиеся обстоятельства, — ответила я и заплакала.
Я плакала навзрыд, прислонившись к стене и закрыв глаза. Я ревела, пока плач постепенно не перешел в смех. Я открыла глаза. В полуметре от меня стояла какая-то тетка, ожидая своей очереди. Она смотрела на меня и сжимала губы так крепко, что ее рот в конце концов стал похож на сморщенную замороженную клубничину.
6
Тихая комната с высокими потолками.
В комнате узкая кровать и деревянная коричневая лошадь-качалка, пышно украшенная, словно праздничный пряник.
Я лежу, обхватив лошадку руками и тихонько раскачиваясь. Я к ней прикована. На мне лишь полупрозрачная сорочка. Так я более доступна.
Я качаюсь на деревянной лошадке. Сжимаю в руках кожаные поводья, провожу рукой по гладкому крупу и чувствую голой кожей бедер прохладу ее деревянной поверхности. Я качаюсь и качаюсь, долго и монотонно, и комнату наполняет радостный скрип. Я истекаю от желания, но не могу прикоснуться к себе, не могу удовлетворить себя. Седло, выкрашенное в красный цвет, становится подо мной мокрым. Я сжимаю деревянную шею, и слезы стоят у меня в глазах. Лошадь останавливается. Скрип прекращается. Тишина.
