Наталия Рощина - Рыжее счастье
— Уйди от греха, Мара! — Катерина накрыла сына одеялом, подоткнула со всех сторон, словно боясь, как бы ему не было холодно в их сыром, плохо отапливаемом доме. Легла рядом, обняла. — Уйди и на похороны не приходи, запрещаю. Похороню Мишу — уеду в город. Когда приеду — не знаю, вот уеду, тогда и возвращайся в дом. А сейчас не смей стоять здесь и слезы лить! Пошла вон!
Мара выскочила из дома в чем была. Приютила ее, конечно, тетя Глаша. Она ни о чем не спрашивала, переодела Мару, напоила горячим чаем и уложила в постель. Проснувшись утром, Мара долго не могла поверить, что все происшедшее — правда.
— Ты зла на мать не держи. — Тетя Глаша села на край кровати и гладила Мару по руке. — Она не в себе от горя. Такое пережить…
По мере того как отступал сон, девочке становилось страшно: как теперь жить? Неужели никогда больше не будет ничего светлого? Откуда? И надежды не осталось. К тому же после похорон Миши в дом Ленских пришла еще одна беда — Катерина начала пить. Она, как обещала, уехала на несколько дней из поселка, и где была — никто не знал. Мара с тревогой ждала ее дома, а однажды пришел какой-то подвыпивший мужичок и сказал, где искать мать. Мара нашла ее на могиле брата, в полном беспамятстве, а рядом лежала пустая бутылка из-под какого-то пойла. Где она его доставала, для Мары оставалось загадкой. За какие деньги получала, если и на кусок хлеба часто не было и копейки? Так происходило изо дня в день. Когда мать приходила в себя, Мара пыталась с ней поговорить, убедить, что так нельзя. Что так у них только прибавится проблем, но в ответ получала в лучшем случае молчание, а чаще:
— Мала еще мать учить. Проживи с мое, получи то, что я получила, тогда и разговаривать будем! — В голосе Катерины было столько злобы, что Мара перестала делать попытки наставлять ее на путь истинный. — Мне тридцать пять, а уже троих похоронила: мужа, мать, сына. Никогда не думала, что так все сложится.
— Я люблю тебя, мам. — Мара не держала на нее зла за то, что не слышала от матери последнее время доброго слова.
— Брось, Мара! — В голосе снова зазвучали стальные нотки, неприкрытое раздражение. — Зачем мне твоя любовь? Что мне с ней делать?
Мара не знала, что ответить. То, что вертелось на языке, все равно ничего не могло исправить, и потому Мара молча принимала одну грубость за другой. Она уже перестала верить в то, что отношение матери к ней когда-нибудь изменится к лучшему. Любила ли она вообще свою дочь, если может теперь вот так обращаться с ней? Мара вглядывалась в постаревшее, почерневшее от горя лицо Катерины, пытаясь найти в нем хоть малейший намек на мучившие ее вопросы. Тщетно… А Катерина вскоре зачастила в город, едва дожидаясь первого автобуса. Она быстро одевалась еще затемно и, громко хлопнув входной дверью, выходила во двор. Она знала, что Мара будет стоять у окна и смотреть ей вслед, но не оглядывалась. Ненависть, проснувшаяся в ней к дочери, росла с каждым днем, а потому видеть лишний раз ее лицо, рыжие волосы не было желания. И вообще этот дом, этот опостылевший поселок — пусть все горит огнем. Почему она должна снова и снова приезжать туда, где осталось ее разбитое горем сердце?
Возвращалась Катерина через день, а то и через несколько дней. Мара совсем издергалась, не представляя, где она пропадает все это время. Появлялась мать неожиданно, вваливаясь в дом растрепанная, грязная, пьяная. Мара подхватывала ее, едва стоявшую на ногах, укладывала в постель, снимала одежду, обувь, а потом подолгу сидела рядом, со страхом вслушиваясь в ее неровное дыхание. Это был то храп, то тихое посапывание, то вдруг полная тишина. Тогда Мара прислушивалась и улавливала едва слышные вдохи и выдохи. Она так боялась, что когда-нибудь мать не проснется после очередной пьянки. Даже такой, грязной, грубой, едва ворочающей языком, она была нужна Маре. Единственный родной человек, оставшийся у нее на этом свете. Хотелось верить, что мать одумается и перестанет пить. Но время шло, пролетело два года, а Катерина и вовсе дошла до крайностей. Она не являлась домой неделями, а потом возвращалась и выгоняла Мару на улицу среди ночи. Дочь по-прежнему вызывала у нее раздражение, а когда та пыталась уложить ее в кровать и напоить горячим травяным чаем, резко отбрасывала руку с чашкой.
— Отстань от меня со своей бурдой. Водки налей — выпью! Ишь, смотрит как. — Катерина наступала, а Мара пятилась к дверям. — Что-о, осуждаешь?! Вон, пошла вон. Не могу тебя видеть, рыжая паскуда, вон!
Ее пьяные крики будили соседей. Так случалось уже не раз и не два. Тетя Глаша как всегда забирала Мару к себе, а утром Катерина, нахмурив брови, настойчиво стучала в двери соседки.
— Чего шумишь-то? — Глафира Андреевна смерила Катерину осуждающим взглядом.
— Мара у тебя?
— У меня.
— Пусть домой идет, — глухо говорила Катерина и, не дожидаясь ответа, шла к себе.
— Что она там не видела и чего еще не слышала? — кричала ей вслед тетя Глаша. — Зачем она тебе в такую рань?
— Моя дочь, говорю, что домой пора!
— Иди поешь, потом пойдешь, — собирая на стол, обычно говорила Маре сердобольная соседка. Ей было тяжело видеть, как слезы то и дело наворачиваются на глаза Мары. — Переезжай ко мне насовсем. Как-нибудь проживем. У меня корова, а это сейчас большое дело. Да и сколько нам надо, как-нибудь протянем.
— Спасибо, только не могу я камнем на вашей шее повиснуть, и так столько раз вы меня выручали, — качала головой Мара, потуже переплетая тяжелую косу.
— Пустое говоришь, не о том. Главное, как тебе жить-то дальше? Вот беда. Не кончится все это добром. Бедная девочка, и что тебе делать?
— Ничего, тетя Глаша, — запивая горячим чаем хлеб с медом, отвечала Мара, хотя на душе у нее с каждым днем становилось все хуже, все темнее, все безнадежнее. Стараясь не подавать вида, Мара едва выдерживала жизнь, которая настала после смерти брата. — Есть люди, которым еще хуже приходится.
— И в городе у тебя родни нет?
— Нет, никого нет. Остались мы с мамой.
— Знаешь, я все чаще думаю, что уехать тебе нужно отсюда.
— Куда?
— В город. Да не в ближайший райцентр, а подальше. Там точно найдешь хоть какую-то работу. Работы ты, я вижу, не боишься. Тебе лет-то сколько? — спросила тетя Глаша.
— Шестнадцать, в марте вот семнадцать будет.
— Дите дитем, а что делать? Ты не белоручка, авось пристроишься. Здесь тебе мать жизни не даст, да и впереди ничего, совсем ничего. Голод, холод, пьяные мужики поселковые. Оно, конечно, и в городе своего дерьма хватает, так ты уж присматривайся-то к людям. Да и с мужским братом поосторожнее, чтобы не обманул кто. Никому не верь, Мара, только себе.
— Вы так говорите, тетя Глаша, будто я с узелком в руках стою и собираюсь на последний поезд.
— А ты подумай над моими словами, девочка. Уезжай, послушай меня. Здесь нечего тебе ждать, нечего…
— А как же мама? — Мара считала, что бросать ее такую — предательство. Кому она нужна такая. Вот уже местные алкоголики так и подстерегают ее, все норовят отобрать то, что очень изредка несет она домой после возвращения из города. Уже несколько раз Мара отбивала ее у этих пьяных, вонючих, едва стоявших на ногах мужиков. А когда-нибудь попросту упадет мать спьяну у крыльца и зашибется насмерть или замерзнет, если зима.
— О себе тебе надобно подумать, девочка, — настойчиво твердила тетя Глаша. — Катерина свою дорогу выбрала. Ты ей не указ, как я посмотрю. Она ведь ради тебя не собирается снова стать прежней?
— Думаете, я ее не просила? — обиженно заметила Мара. — Сколько раз, да она и слушать ничего не хочет.
— Знаю, что просила, оттого и говорю — уезжай.
— Кому я там нужна? — поднимаясь из-за стола, сказала Мара, но про себя решила, что в словах соседки есть доля здравого смысла. Уж и вовсе ни во что превратиться в поселке можно. Того и гляди, попытаешься найти успокоение на дне бутылки, как мама, как все те, кто давно отчаялся, не найдя в себе сил дальше бороться. Нет, ей так нельзя. Не для того она на свет появилась, даже со своими веснушками и рыжими патлами. Она выберется из всего этого, а потом вернется и заберет маму. Говорят, в городе от всего лечат, и от пьянства тоже. Нужно только начать действовать, а не ждать. Ждать больше нечего. Мара подняла синие влажные от слез благодарности глаза на тетю Глашу. — Спасибо вам за все, век не забуду.
— Погоди. — Соседка вышла из комнаты и вскоре вернулась, держа в руках деньги. — Возьми, пригодятся, небось. Сумма небольшая по нынешним временам, но не обессудь.
— Что вы? — Мара попятилась.
— Бери, говорю. Бери, не отказывай, сделай милость.
— Тетя Глаша, как же мне отблагодарить-то вас за все? — Голос Мары дрожал.
— Уезжай поскорей — вот и вся благодарность, а я буду молиться, чтобы у тебя все получилось, как надо. Ты, золотко, другой жизни достойна, — всхлипнула та. — Уезжай и устрой там жизнь прекрасную и счастливую, всем на удивление. От души тебе этого желаю! — Тетя Глаша прижала руку к груди, глубоко вздохнула. Она вдруг представила, что видит Мару в последний раз.
