Кришан Чандар - Дорога ведет назад
— Как бы объяснить тебе, Лачи, — взволнованно продолжал Гуль. — Мне не позволят теперь жить в Индии, и я не смогу навещать тебя каждый месяц, не смогу встретить тебя, когда ты выйдешь из тюрьмы.
— Нет, нет! — вскрикнула Лачи. — Ты не сделаешь этого! Они не смеют так поступать. Никто не может разлучить меня с моим Гулем!
Она крепче обняла Гуля, прижалась к нему. Глаза ее были полны слез.
— Нет, нет! Ты говоришь неправду. Хочешь напугать меня, шутишь. Правда, Гуль? Это шутка?
Гуль молчал, понурив голову. Когда он поднял ее, Лачи увидела слезы в его глазах.
— Мы, патаны, с давних лет занимались ростовщичеством. Пока не было помех, ни мне, ни моему отцу и в голову не приходила мысль об индийском подданстве. Через год-два мы ездили на родину, жили там недолго и снова возвращались сюда. Здесь мы торговали, зарабатывали на жизнь, а родина наша была там. Теперь все изменилось. Раньше все это было одним государством, а теперь его поделили на два — Пакистан и Индию. Изменились и законы. Ростовщичество запрещено. Дело отца захирело. Он уезжает в Пакистан. Отец никогда не собирался оставаться здесь навсегда, и я тоже. Но раньше не было тебя, а теперь я хочу быть рядом с тобой, поэтому и просил для меня индийское подданство, но мне отказали. Теперь мне не разрешат жить здесь.
— Ты сказал бы им, что здесь твоя Лачи и ты не можешь никуда уйти.
— Эти люди не знают, что такое любовь. Им понятна только ненависть.
— А ты не сказал им, что вся земля принадлежит богу?
— На земле есть храмы, мечети, церкви, но, как видно, ни одна пядь земли не принадлежит богу.
— Ты не уедешь! Я не отпущу тебя! — твердо сказала Лачи, но сердце ее сжалось от боли. Она закрыла лицо руками и заплакала.
Почему плачет Лачи? Человечество плачет так целую вечность. Лачи много говорят о гуманности, о любви, красоте, братстве, о благородстве и добродетели. Политиканы превозносят их в своих выступлениях, писатели пишут о них в своих книгах, философы всю жизнь проводят в размышлениях о человеколюбии, любви и братстве. Но кто осушил слезы такой любви? Кто защитил гуманность? Кто уважил добродетель? Кто воспел красоту? Все они вместо любви славят ненависть, вместо гуманности воспевают жестокость, под видом красоты прославляют уродство, добродетели предпочитают зло и высоко поднимают знамя своей «культуры». Цивилизация! Да ее больше у бегемота, чем у этих господ!
— Мне нужно уехать из Индии в течение семи дней, — медленно проговорил Гуль.
Лачи плакала навзрыд. Гуль привлек ее к себе, вытер ей глаза, кулаком смахнул свои слезы. Подбородок его дрожал. Он крепко сжал кулаки и встал.
— Я пойду, Лачи!
— Не уходи, мой любимый! Не уходи! Лачи обняла его ноги.
Гуль твердо сделал один шаг, другой, третий…
Лачи ползла за ним, с плачем умоляя его:
— Не уходи, мой Гуль! Не уходи!
Гуль вырвался из ее объятий и вбежал из комнаты.
Лачи лежала на полу и рыдала.
Через некоторое время вошел Хуб Чанд. Он помог Лачи подняться, вытер слезы и прижал ее голову к своему плечу.
— Гуль ушел? — спросил он.
— Да! — прерывающимся голосом ответила Лачи. — Он больше никогда не придет.
— Он мне все рассказал, — поглаживая ее по голове, сказал Хуб Чанд. — Он, бедняга, не виноват. Таковы обстоятельства и время. Ты не горюй, Лачи! Что из того, что ушел Гуль? Я ведь с тобой. Я буду заботиться о тебе. В тюрьме тебя никто не обидит. А когда ты выйдешь из тюрьмы, я подам в отставку и женюсь на тебе. Увезу тебя в Париж, покажу всему миру шедевр — мою картину — и шедевр красоты, который вдохновил меня на создание этой картины.
Лачи резко подняла голову, склоненную на плечо Хуб Чанда. Ее тело напряглось, как натянутый лук. Она отстранилась от Хуб Чанда, вытерла слезы и, сверкнув горящими глазами, сказала:
— Супритан!
— Что, Лачи?
— Вы не можете оставить меня в тюрьме на всю жизнь?
— Нет, Лачи! Люди сидят в тюрьме столько, сколько они заслужили.
— А что я должна сделать, чтобы меня посадили в тюрьму на всю жизнь?
— Если ты второй раз убьешь кого-нибудь, ты получишь такое наказание.
— Тогда я снова убью кого-нибудь, как только освобожусь из тюрьмы. Я буду убивать до тех пор, пока меня не приговорят к пожизненному заключению или к виселице.
— Лачи! Почему у тебя такие мысли?
— Потому, что все вы стоите того, чтобы вас убивали.
Она подошла к мольберту, взяла незаконченный портрет и разорвала его на куски.
— Какое вы имеете право писать портрет женщины? Вы когда-нибудь заглянули ей в душу? Все вы, мужчины, только и думаете, как посадить женщину в клетку. Но вы не знаете Лачи. Я — свободная цыганка. У меня нет ни родины, ни нации, ни религии. Я все вынесу. Буду воровать, убивать, грабить, но никому, кроме Гуля, не дам коснуться своего тела.
Лачи презрительно взглянула на Хуб Чанда и медленно вышла из комнаты с достоинством, подобающим высокопоставленной персоне, словно она принесла с небес на землю последнее повеление бога.
Глядя ей вслед, Хуб Чанд подумал: «Лачи! Что должен я сделать, чтобы вырвать тебя из сердца? Милая глупышка! Ведь я могу написать твой портрет даже с закрытыми глазами».
Он ничего не сказал ей, лишь молча смотрел на клочки холста.
ГЛАВА 16
После долгого и терпеливого труда Хуб Чанда заново написал портрет Лачи.
— Но он совсем не похож на меня, — сказала Лачи, взглянув на него.
— Почему?
— Я не такая красивая. Платье — мое, лицо тоже мое, цвет волос, глаз, рост — все такое же, как у меня, но все-таки это не я. Почему это так, супритан?
Тот побледнел. Наступил момент, которого он ждал давно. Накладывая штрих за штрихом, он думал: «Сказать или нет? Ведь существует же язык молчания. Говорить могут и глаза, и дрожащие пальцы. Разве не понятно, о чем они рассказывают? Я вложил свои мысли о тебе в этот портрет, Лачи! Почему же ты не можешь понять их? Разве ты видишь в портрете только себя, свое отражение? Разве в нем нет боли моей души? Сколько невысказанных желаний скрывается в каждом штрихе? Что могу я ответить тебе?»
Хуб Чанд молча смотрел на портрет. Он ничего не сказал Лачи, даже не вздохнул, ни одна слеза не блеснула в его глазах. Он стоял перед картиной, сжав кулаки и закусив губу.
Лачи подошла и положила руку на его плечо.
— Если бы я не любила Гуля, я стала бы вашей женой, супритан! — мягко сказала она.
Он вздрогнул, разжал кулаки, все его тело задрожало, словно листок под порывом ветра. Постепенно дрожь затихла, будто лист упал с ветки и, несомый ветром, затерялся где-то далеко-далеко в долине смерти.
— Но ведь Гуль ушел навсегда. Он не вернется, — оборачиваясь к ней, словно говорил не с Лачи, а с портретом, сказал Хуб Чанд.
— Ну так что же? Я ведь могу пойти к нему. Я — цыганка, супритан! У меня нет ни дома, ни родины. Я могу идти, куда захочу, и пойду, пойду одна, пешком, но найду Гуля, где бы он ни был.
— Я думал!.. — Хуб Чанд не договорил.
— Что?
— Я думал оставить эту работу и увезти тебя в Париж. Хотел открыть там студию и писать только твои портреты.
— Почему только мои?
— Знаешь, Лачи… Иногда человек становится беспредельным, как океан.
— Я не понимаю.
Он обернулся к ней:
— Ты все слышала и поняла. Ты поняла многое, хотя я и не говорил тебе ничего. Почему же ты не можешь понять до конца? А если ты не в состоянии понять сама, разве я могу объяснить тебе? Отсюда можно сделать два вывода: одно сердце может понять другое, но ни одна душа не может так глубоко проникнуть в другую, чтобы считать ее печали своими. Как ужасно одиночество!
— Вы всегда или что-нибудь доказываете, или рисуете, а я просто люблю. Разве этого недостаточно?
Он шагнул к ней. Ему очень хотелось обнять ее, но он сдержал себя и сложил руки на груди.
— Иногда бывает недостаточно не только просто любить, а даже умереть ради любви.
— Как вы хорошо сказали. У меня всегда было такое чувство к Гулю, но выразить его словами я не могла.
Хуб Чанд задумчиво молчал.
— А что вы будете делать с портретом? — спросила Лачи.
— Я увезу его с собой в Париж.
Он вдруг почувствовал, что ему что-то нужно предпринять. Или отругать Лачи и выгнать ее вон, или даже против ее воли обнять ее, или рвать на себе волосы, иначе это все возрастающее волнение сведет его с ума.
Он выдвинул ящик в шкафчике, взял несколько пузырьков с ароматическими маслами и начал опрыскивать ими картину. Волосы он обрызгал «ночной красавицей», шею жасмином, грудь розовым маслом.
— Зачем вы это делаете? — удивилась Лачи. — Странный вы человек, запах ведь выветрится, пока вы довезете картину до Парижа.
— Но воспоминание о нем останется. Ничто не исчезает бесследно, Лачи! Одно превращается в другое. Красота в воспоминание, воспоминание в музыку, музыка в эхо, эхо в пространство, пространство в волны. А кто может уничтожить волны?
