Сьюзен Хилл - Миссис де Уинтер
Я имела то, что хотела. Оно было со мной в настоящем.
"Опасайся хотеть чего-либо слишком сильно, - сказал однажды мой отец, ведь ты можешь получить то, что хочешь". Я некогда отчаянно хотела этого, а теперь все было прах и тлен, я чувствовала себя опустошенной, инертной; я получила то, чего хотела, но у меня не было сил, чтобы этим насладиться, мне было это дано и одновременно отобрано.
Пришла фотография - снимок стоящей в маленькой бухте яхты. Бог с ней, с яхтой, но у меня дало перебой сердце при виде Джеспера - славного, сильного, живого, верного Джеспера - щенка, возбужденно и преданно глядящего в объектив. Я вскрикнула, а затем мучила себя, неоднократно вынимая и разглядывая фотографию, словно желая увидеть Джеспера живым.
Я хотела сжечь и это, однако не смогла.
- Нам нужно завести щенка, - сказала я Максиму, входя в его кабинет, где он водил пальцем по карте.
- Эта старая тропинка совершенно исчезла, ее перепахали, а потом она заросла. Мы должны восстановить ее. - Он, улыбаясь, повернулся ко мне. Щенок перероет тебе весь сад.
- Не важно, это будет длиться не так долго, я скоро обучу его.
Раньше я хотела дождаться, пока здесь появятся дети, но теперь решила завести себе щенка.
- Спроси Пеков. Они должны знать, у кого появились щенки. Можешь взять хорошего Лабрадора или сообразительного маленького терьера. Кого тебе больше хочется.
Джеспера, подумала я. Мне хочется Джеспера.
- Хорошо.
- А теперь подойди и посмотри сюда.
Максим показал на карте контуры старой тропинки; приблизившись к нему, я посмотрела на его руку, на вытянутый указательный палец. Мне всегда нравились его руки, у него были длинные, красивой формы пальцы, ногти аккуратно подстрижены. Но сейчас я смотрела на них и видела, что эти руки держали ружье и застрелили Ребекку, затем перенесли ее тело на яхту, открыли кингстоны и вывели судно в открытое море, чтобы утопить его. Я не читала газетные вырезки о дознании, и тем не менее их слова, похоже, переполнили мое сознание. Я знала, что именно они могли написать, потому чго была на дознании; я словно видела написанное, слышала слова Максима и теперь смотрела на него какими-то новыми глазами - глазами, в которых сквозил ужас Я испугалась за себя, мне подумалось, что я потеряла контроль над своими мыслями и чувствами, это было похоже на своего рода безумие; мне захотелось, чтобы он успокоил меня, я положила свою руку на его и погладила его пальцы, и он посмотрел на меня - хотя и с улыбкой, но вопросительно.
- Что такое?
- Ничего.
- У тебя какой-то напряженный вид. Ты устала?
- Все дело в погоде. Кажется, лето уходит. Ни тепла, ни солнца. Это наводит уныние.
- Все переменится. Еще будет бабье лето, вот увидишь.
- Надеюсь.
Он наклонился и легко поцеловал меня в лоб, уже озабоченный какой-то новой мыслью.
Что же произошло? Я задавала себе этот вопрос, выйдя в сад, где ветер пригибал кроны деревьев и набрасывался на еще оставшиеся розы. Что изменилось? Почему все идет совсем не так, как я мечтала и планировала? Объяснялось ли это лишь тем, что я случайно встретила Джека Фейвела и теперь он мучает меня, пытается извлечь на белый свет призраки прошлого, подобно тому как некогда тело Ребекки было извлечено из глубины моря?
Однако я понимала, что это не так, что внутренний голос нашептывал мне об этом месяцами раньше, еще на железнодорожной станции, во время скорбного путешествия на похороны Беатрис. "Этот человек - убийца, этот человек убил свою жену".
Зерна находились во мне, и подобно сорной траве, которая безо всякой видимой причины прорастает там и тут, они не могли не дать всходов, что и произошло. Я сама это сделала, это моя вина.
Мы сами творцы своей судьбы.
В течение последующих двух недель ничего не приходило, однако я не верила, что все закончилось. Я обреченно ожидала, это была лишь краткая передышка, еще одна форма мучений. Иногда я пыталась гадать - уж не пришлет ли он мне в следующий раз нечто такое, что меня ошеломит? Вырезки и фотографии были спрятаны в моей сумке, и, проходя мимо ящика, где она хранилась, я словно ощущала электрический разряд в воздухе, ощущала его действие, и у меня возникало искушение вынуть сумку, достать ее содержимое и рассматривать, рассматривать.
Однако то, что пришло, оказалось клочком линованной бумаги, вырванной из блокнота. На нем была написана цифра - 20 000 фунтов стерлингов и адрес лондонского почтового отделения.
Я испытала странное облегчение, меня это нисколько не разволновало, это было чересчур прямолинейно, и я знала, как мне поступить. Требование денег было слишком явным и грубым. Я разорвала бумажку на мелкие части, когда находилась одна в доме, и бросила их на решетку камина. Когда они сгорели, я пожелала себе, чтобы это стало концом всему.
Снова потеплело, солнце поднималось высоко над горизонтом и целый день нещадно палило, хотя стали заметны и некоторые перемены - за время серых и дождливых дней год ушел вперед, и теперь уже пахло поздним летом, каждое утро на лужайки ложилась обильная роса, а однажды между деревьями заплутал легкий туман. Розы сошли, жимолость вымахала вверх и буйно цвела, листва хотя и оставалась зеленой, но казалась какой-то пыльной и безжизненной.
Максим отправился на три дня в Шотландию для консультаций с Фрэнком и, как я полагала, для того, чтобы убедить его вновь переехать в Англию. Я сомневалась, что он в этом преуспеет. Со стороны Фрэнка, когда он был здесь, ощущалась некоторая сдержанность, он интересовался планами Максима, одобрял их, но не рвался принимать участие. Его сердце принадлежит теперь Шотландии, подумала я, он там счастлив и любит тот край, потому что там его семья. Он никогда не воспримет Коббетс-Брейк так, как восприняли мы, как он и Максим воспринимали Мэндерли.
Перед отъездом Максим проявлял беспокойство, пытался уговорить меня отправиться с ним, однако мне хотелось остаться дома, побыть одной. Я любила прогуливаться по саду вечером и рано утром, до восхода солнца, в полном одиночестве, ощущая покой затихшего на ночь дома, словно пытаясь глубже проникнуть в его душу. Еще год назад я не могла себе представить, что у меня появится желание побыть без Максима, ведь я всегда так беспокоилась за него и он так зависел от меня. Но мы изменились, то время прошло, у нас больше не было той потребности отчаянно льнуть друг к другу, какая бывает у напуганных, беспомощных детишек, нуждающихся в том, чтобы их постоянно подбадривали. В светлые моменты жизни мне казалось это добрым знаком; это свидетельствовало не о нашем отчуждении, а о том, что мы стали сильнее; минуты, когда я смотрела на Максима со страхом, становились все реже, а нашептывающий голос был таким слабым, что, можно сказать, я даже его не слышала.
Стало жарче, ночи были безветренные и душные. Я спала с открытыми окнами и порой не могла заснуть до появления предрассветной прохлады. Я не испытывала беспокойства и тревоги, чувствовала себя в безопасности в своем доме, в каждой комнате, куда я могла зайти просто ради удовольствия, и каждая комната принимала меня и служила надежным приютом. Я скучала по Максиму, но как-то светло. Истина заключалась в том, что я испытывала в этот раз глубокое удовлетворение от того, что осталась одна.
Спустя два дня после отъезда Максима я отправилась на ферму набрать яиц и осталась там, чтобы поговорить с миссис Пек за чаем, поиграть с малышом и понаблюдать, как коровы идут по дорожке во двор на дойку. Я никуда не торопилась, стоял приятный нежаркий, но теплый день, живая изгородь и берега были пыльными и сухими, ручей едва струился.
Я постояла несколько минут, глядя на Коббетс-Брейк, освещенный золотистыми лучами предвечернего солнца, на траву ложились длинные тени от падубов, каштанов, бальзамических тополей, и он опять показался мне неким сказочным домом, который не был построен руками человека, а в одночасье целиком возник словно по мановению волшебной палочки. Позже я приду сюда снова, когда выключу все лампы в доме, даже в мансарде, и тогда он будет красив совсем другой красотой, будет похож на корабль, плывущий по темному морю. Я пламенно любила его в тот день. Я ощущала себя единым целым с ним, его частью, тесно связанной с его прошлым, равно как с настоящим и будущим. Я чувствовала себя так, будто впервые его вижу, а он находился здесь и ждал меня в течение всей моей жизни.
Когда я снова входила в дом, казалось, что он мягко втягивает меня. Я направилась в прохладную кладовку, чтобы выложить яйца. И в этот самый момент услышала в дальнем конце длинного коридора звонок колокольчика.
Меня это удивило. Я не слышала шума подъезжающей машины; правда, я находилась в той стороне дома, которая наиболее удалена от подъездной дорожки. Должно быть, это Банти, подумала я, пока шла к двери, приехала, чтобы, как она сама обещала, приободрить меня и растормошить.
- Иногда нужно немного отдохнуть от них, я по себе знаю, отреагировала она, когда я сообщила ей, что Максим собирается уехать, - и ни в коем случае не следует предаваться унынию и мрачным размышлениям.
