Роксана Гедеон - Сюзанна и Александр
— Я служу королю.
— Вы служите ему до такой степени, что забываете о том, что совсем недавно вас амнистировали.
— Амнистия, мадам, — это лишь средство, которое дало мне возможность вернуться на родину и продолжать борьбу. Неужели вы так плохо знаете меня, что думаете, будто амнистия меня переродила?
— Увы, я знаю вас слишком хорошо, чтобы не ждать такого счастья. Послушайте, Александр… — В голосе у меня звучало отчаяние, я едва удерживалась от слез. — Подумайте хоть раз, чем вы рискуете! Вы совершите преступление против Республики, и вас снова объявят вне закона. И тогда уж вас никто не амнистирует! Вы принуждены будете оставить свою семью на долгие-долгие годы! Я не выдержу этого! Подумайте, значим ли мы для вас что-то — я и Филипп? Подумайте, прежде чем совершать новые сумасбродства!
Он побледнел, брови его сошлись к переносице.
— На все ваши слова, мадам, я могу сказать только одно.
— Что же?
— Не вмешивайтесь в мужские дела, ибо это вас не касается!
Резко, по-военному повернувшись на каблуках и не бросив на меня даже взгляда, он вышел. Ошеломленная, я смотрела ему вслед. У меня не укладывались в голове слова, которые я от него услышала. Он словно ставил меня на место — место служанки, в компетенцию которой входит только кухня. «Мужские дела», — повторила я со злой иронией, и в глазах у меня стояли слезы. Как они меня измучили, эти мужские дела! Я потратила шесть месяцев в Париже, чтобы вымолить прощение для Александра. Оно стоило мне стольких трудностей, стольких унизительных встреч. А он явился на все готовое и даже не интересуется, кому обязан этой амнистией, словно все случилось так, как и должно было случиться. Более того, он готов все мои усилия превратить в ничто!
Ну, допустим, после первого дела его не арестуют. Но заподозрят. И в конце концов арест будет неизбежен. Арест или эмиграция в Англию. И еще неизвестно, как все это отразится на мне и детях. Это сейчас режим в Республике сравнительно мягок, а что будет, если снова объявят террор? Тогда уж никто не будет разбираться, причастны мы к действиям Александра или нет.
Я смахнула слезы с ресниц, вспоминая, что герцог просил меня позаботиться о кофе и сигарах. Нет уж, пусть об этом кто угодно заботится, только не я. Ублажать безумцев — только этого мне и недоставало… Я поднялась наверх, в детскую, немного поиграла с Филиппом, но мысли мои были далеко. Когда наступило время ужина, гости спустились к столу, но трапеза была немая, как три года назад. Оскорбленная, я не произносила ни слова и смотрела только в свою тарелку. Александр тоже молчал. Потом все разошлись по своим комнатам.
Я еще долго ломала себе голову над тем, что же все-таки следует предпринять и почему Александр так резко и грубо оборвал разговор. Возможно, я тоже была недостаточно тактична. Поразмыслив, я решила, что не надо было демонстрировать свою враждебность гостям. Он ведь называл их друзьями. Стало быть, был оскорблен за них. Что поделаешь, у меня тоже не всегда хватает сдержанности. И, по-моему, это естественно — то, что я не хочу снова стать не женой и не вдовой. Надо еще раз поговорить с Александром. Мы всегда так понимали друг друга. Невозможно, чтобы мы не договорились.
Когда наступил поздний вечер и часы пробили десять, я взяла свечу и стала спускаться по полуосвещенной лестнице. К моему удивлению, на втором этаже из музыкального салона доносился шум. Вернее, не шум, а голоса и звуки музыки. Мои ноги в мягких туфельках ступали бесшумно. Я осторожно подошла и заглянула в приоткрытую дверь. Салон был ярко освещен, за клавесином сидела Аврора и пела, сама себе аккомпанируя. Она была в белом вечернем платье, с розой в волосах. Она смеялась, краснела, словом, вся сияла. Рядом с ней, касаясь рукой клавесина, стоял граф де Буагарди, а чуть дальше — Поль Алэн. Оба, похоже, были от нее в восторге. Оставалось только удивляться, откуда у шестнадцатилетней девочки столько кокетства взрослой женщины.
Это, впрочем, сейчас меньше всего меня занимало. Я хотела найти Александра и для начала спустилась в индийский кабинет. У его порога, растянувшись, как пес, на подстилке лежал индус и курил трубку.
— Гариб, где хозяин? — шепотом спросила я, наклоняясь.
— Его нет в доме, госпожа.
— Нет в доме? В такой час?
— Хозяин в беседке. Там, где заканчивается правая липовая аллея.
Я пошла туда, куда мне было сказано. Сентябрьская ночь была прохладна. Свет луны заливал двор, на небе мерцали мириады звезд. Как дымчато-голубые кварцы… От их сияния ночь казалась совсем светлой, а на небе хорошо угадывался Млечный Путь. Липы уже начали ронять листья, аллея была вся усыпана ими. «Ах, — подумала я, — такая ночь создана вовсе не для того, чтобы вести неприятные разговоры».
Липы затеняли беседку, но я сразу догадалась, что Александр там, и помог мне в этом его голос. Я услышала довольно фривольную песенку, которую он напевал. Голос у него был хриплый и какой-то уж слишком развязный. Ничего подобного я еще не слышала.
Я уехал на время, и вскореВы, Розетта, пленились другим.Но не стал предаваться я горю,И теперь я другою любим.
Я вошла в беседку, но он никак на это не отреагировал. Он словно не заметил меня. Глаза его были полузакрыты. Рубашка на нем была разорвана едва ли не до пояса, я видела, как поблескивает на его груди крестик. В довольно развязной позе развалившись на скамейке, он монотонно напевал что-то о Розетте и ее любовнике. Рядом с ним стояли две пустые бутылки; я поняла, что он пил вино. Третья, початая бутылка стояла на столе.
— Вы пьяны, — сказала я резко.
Он посмотрел на меня, но ничего не ответил. Его рука потянулась к бутылке, и он сделал еще несколько глотков.
— Чем вы тут занимаетесь? — спросила я сухо.
— Я? Я, можно сказать, оплакиваю свою участь.
— Вы пьянствуете. Вы что, все это выпили?
— Это вас удивляет? Я, может быть, просто проверяю, какое вино… в моих фамильных погребах.
— Я никогда раньше не видела вас пьяным.
— Полноте! Оставьте свои выговоры. Сейчас не до них.
Задетая этим пренебрежительным тоном, я произнесла:
— Мне кажется, сударь, вы могли бы говорить более уважительно.
Он долго смотрел на меня. Потом пробормотал:
— Наше время, сударыня, ни к кому не проявляет уважения. Я тоже оскорблен. И что же? Я смирился.
— Кто вас оскорбил? Уж не я ли?
— Вы? О нет!
Он рассмеялся. Потом сел более прямо и, обхватив голову руками, взъерошил себе волосы.
— Вы женщина, вам легче. Над вами не висит этот дамоклов меч, вы можете не бояться, что в один прекрасный день вас назовут предателем.
— У меня много других забот, — произнесла я в гневе. — Которые, возможно, более важны, чем ваши.
Не обращая на меня ни малейшего внимания, он пропел:
Я изменницы знать не желаю.Мнится, пыл в моем сердце угас.Что ж, посмотрим, пастушка младая,Кто раскается первым из нас.
Прервав себя так же резко, как перед тем меня, он снова взялся за бутылку. Я уже понимала, что никакого серьезного разговора не получится. Но все происходящее казалось мне чрезвычайно возмутительным. Я каким угодно видела Александра, только не таким.
Он поднял голову.
— Знаете, я ведь никогда не пил. Но слышал от других, что это помогает. Облегчает, так сказать, душу. И, представьте себе, они были правы. Я выпил и уже совсем иначе смотрю на вещи.
— О чем вы говорите?
— Я говорю, мадам, что то, что меня поначалу оскорбило, сейчас кажется мне вполне приемлемым. Черт возьми, действительно! Если мы загнаны в угол, почему бы не использовать все средства, даже самые гнусные?
Для человека, выпившего две бутылки вина и заканчивающего третью, он говорил довольно связно. Только я все равно ничего не понимала.
— Что именно вас оскорбило?
— Предложение моих друзей.
— Они сделали вам оскорбительное предложение?
— Да. И, что всего удивительнее, я согласился. Так что, мадам, — он снова хрипло рассмеялся, — вам придется смириться с тем, что ваш муж станет грабителем.
— Грабителем?
— Да! Грабителем! А как иначе назвать нападение на почтовый дилижанс, которое мы завтра совершим вместе с доблестным графом де Буагарди?
Глаза у меня расширились, лицо побелело.
— Что вы говорите? Вы не в себе, Александр!
— Нет! Я в себе! Очень даже в себе! Я все отлично понимаю. Шуанам нужны деньги. А поскольку Республика, чеканящая их, состоит из узурпаторов, то это будет не ограбление, а конфискация. По крайней мере, так мне объяснил Кадудаль.
Наступило молчание. Я стояла, натянутая как струна. Чувство негодования дошло во мне до такой степени, что я не могла говорить. Да и поверить в то, что слышала, я не могла. Похоже, Кадудаль просто рехнулся. Грабеж — это грабеж, и все эти благородные разглагольствования — только флер, не больше. Я вообще впервые слышала, чтобы дворянина посылали грабить дилижанс, перевозящий деньги. Это было просто недоступно моему пониманию!
