Маргрит Моор - Серое, белое, голубое
— Ее предадут земле? — Это была его первая реакция после того, как она во вторник очень осторожно рассказала ему о том, что произошло.
Ни это высокопарное выражение, ни монотонный голос сына ее не покоробили. Просто его обычная манера говорить.
— Да.
Она поставила перед ним кружку чая с молоком. Было шесть часов. Габи только что пришел домой. Он выслушал ее, наклонившись над столом, на который опирался руками. Как обычно после работы, он выглядел серым и утомленным. Уставившись на скатерть, он произнес:
— Ее нет в живых?
— Нет.
— У нее больше нет голоса?
— Нет.
— Как же теперь быть со статьями из «Нью-сайентист»?
— Папа их тебе переведет.
— У нее больше нет почерка. Ее почерк уйдет вместе с ней в темноту.
Он стал тихонько раскачиваться, не отрывая рук от стола, раскачивал тело взад-вперед. Нелли не обращала внимания. Когда амплитуда его движений стала более частой и нетерпеливой, она схватила его за обе руки, этот жест был ему знаком, он послушно отпрянул назад, потоптался на месте и плюхнулся на стул, который годами стоял на этом месте развернутый к окну, специально для него.
Нелли улыбнулась сыну, окинула взглядом его клочковатую шевелюру. Если ему грустно, она готова его утешить. Но стрелка переставлена, и его горе и ее утешение идут по разным путям. О чем ты? — спрашивали они друг друга одновременно. Она подала ему чай. Он на ощупь нашел чайную ложку и начал быстро помешивать, чтобы поскорее увидеть воронку — это зрелище всегда его завораживало. Потом он поставил именно те вопросы, которые и ожидала услышать Нелли. Стандартные вопросы, которые всегда задают в попытке удержать ускользающий внешний мир.
— Когда это?
— В пятницу.
— Во сколько?
— В пол-одиннадцатого.
— Где?
— Отпевание в церкви святого Иеронима. Похороны на кладбище Зейдфлит.
Убрав на минутку язык, он выпил залпом весь свой чай. Задыхаясь, произнес:
— Значит, мне понадобится черная одежда.
Она не знает, что творится у него внутри. Просто наблюдает за его поведением, воспринимает те сигналы, которые для нее привычны, — плач, взгляд в одну точку, заикание, периоды молчания, — но для него они наполнены совсем иным смыслом. Иногда он налагает на себя обет молчания. Иногда у него расширяются зрачки. В разгар летней жары он всем телом дрожит, на руках и ногах появляются мурашки.
Купленные для него черные вещи ему понравились. Чтобы подобрать костюм, она поехала с ним в Лейден, поскольку ассортимент товаров в поселке был ориентирован на потребности туристов. В магазины молодежной моды не стоило даже и заходить — он ни за что не согласился бы надеть джинсы, и не только потому, что их грубая ткань раздражает его кожу, но и потому, что, по его мнению, они недостаточно черные. В доме моды «Де Фаам» они нашли то, что искали. Да, именно там продавец натянул на него и почти незаметно застегнул на поясе мягкие фланелевые брюки глубокого черного цвета. Габи закрыл глаза. Затаил дыхание. Продавец едва заметно улыбнулся его матери, она тоже — ему в ответ. У нее было ощущение, что мальчик стоит и прислушивается, каким-то особым, куда более высокого порядка, чем ее собственный, органом восприятия, к приглушенному шороху черной шерстяной ткани, чарующего вечного покоя, в который погрузилась Магда, которая умерла и в пятницу будет похоронена на кладбище Зейдфлит. Уже в который раз ей приходит в голову мысль: «Мне кажется, он про себя этому рад».
Габи открыл глаза и сказал:
— Я их беру…
Нелли с симпатией посмотрела на продавца. Этот молодой, но уже седеющий мужчина знал ее сына. Ему никогда не придет в голову предложить ему покрутиться перед зеркалом, чтобы полюбоваться на новую вещь.
— А теперь еще пиджак, — сказала она. — Пиджак, носки и рубашка, все черное.
Было около полудня, когда они отправились в обратный путь. Нелли и Габи сидели на кожаных сиденьях автомобиля и молчали, каждый о своем. Когда Нелли закурила, Габи, к ее удивлению, выдвинул для нее пепельницу. Она улыбнулась. Несомненно, он сейчас чувствовал удовлетворение, сродни ее собственному, ведь они на самом деле съездили удачно. Она повернула на Рейнсбюрх. На дороге было свободно. Взгляд ее упал на поля и на скрюченные фигурки сельских жителей, колдующих над цветочными грядками под блекло-серыми небесами. В душе у нее затрепетало ощущение счастья, нелепое, примитивное, но светлое, как хрусталь. Она стряхнула пепел с сигареты, и ей представилось, что в эти минуты тепла ее мальчик, сидящий рядом, весело болтает с ней.
Порой я изнемогаю. Масса предметов устрашающе велика. Может, лучше иногда затыкать уши? Если все время носить солнечные очки, окружающим это не понравится. Я хорошо вижу и слышу то, что вдалеке. Чувствую запах. Если же предмет близко, я растопыриваю пальцы и высовываю язык, ощупываю вещь и пробую на вкус, так я познаю близлежащие предметы. Иногда они мне противны, иногда смешны. То, что съедобно, я поглощаю. Потом чувствую дурноту. С тех пор, как я начал ходить, меня с утра до вечера подстерегают неприятности. Холодные далекие предметы постоянно увеличиваются и уменьшаются и наоборот, они меняют свою тень и удесятеряются. Все мои попытки установить связь между предметами обречены. Мозговые клетки говорят мне «нет». Я шатаюсь, раскачиваюсь туда-сюда, бьюсь головой о деревянную спинку кровати, плачу навзрыд. Это помогает. Бандитская орава отпускает меня и откатывает в сторону.
Вначале мне не хотелось ходить. Я мог лежать, сидеть, стоять и был этим вполне доволен. Однажды у меня под ногами проплыл синий шар. Он катился сзади, миновал мои ноги, выдвинулся вперед, похожий на вращающийся синий глаз великана. С тех самых пор, как мимо прокатился шар, я хожу, с тех пор, как я хожу, я знаю, что не умею летать и мне чего-то недостает, не только взмахов крыльев, еще больше — ощущения невесомости. Летишь и не чувствуешь тела. Проваливаешься в темноту — и хоть бы что, не разбиваешься. Какое плавное наслаждение!
Из всех предметов чаще всего меняют свое местоположение люди — они то здесь, то там. Их рты искривляются речью и смехом. Часто люди протягивают руки и касаются тебя, даже если ты про себя кричишь: «Я не хочу!», даже если в голове у тебя отчетливая мысль: «Я люблю сам прикасаться к коже». Еще они часто спрашивают меня про что-то, что мне непонятно. Но с этим я всегда могу покончить одним приемом. Повторяю их собственные слова и спрашиваю, как их зовут. Этого достаточно. Вначале я не хотел говорить. Нет, лучше не буду. Я беру металлическую пепельницу, кладу ее набок и щелкаю по ней двумя пальцами. Она начинает вращаться и выдает свою тайну.
Зачем еще слова, какая-то там система?
Вначале я пользовался словами моей мамы. Я разговаривал. Она смеялась и протягивала руки. Я повторял за ней. Звучал мой голос. Теперь все мое внимание — другим словам, страница двести семьдесят один, правая колонка, я читаю и запоминаю: «флюктуация, флюктуировать, флюоресценция и флуоресценция, флюоресцировать и флуоресцировать, флюс, флюсный…» Меня душит смех.
Мое любимое время — ночь. Ночью, когда предметы делаются тупыми и бесполезными, я грежу или выбираюсь из кровати. Ставлю на ковре одну ногу слева, другую — справа, прижимаю глаз к 68-миллиметровому рефрактору. Уже вскоре в безоблачной темноте я вижу скопления белых искр. Я все смотрю на них и никак не могу оторваться. Через некоторое время мне хочется высунуть язык и растопырить пальцы — такими близкими они кажутся мне. Посреди тишины и мрака я чувствую, как меня душит смех. Меня неотступно сверлит одна и та же мысль: пускай у меня есть тело и глаза, но я, наверное, еще не родился.
3
Беременность и роды проходили абсолютно нормально. В июне она сообразила, что месячных нет уже во второй раз. Она вернулась с пляжа и прошла в спальню, чтобы посмотреть в зеркале, как отличаются по цвету руки, ноги и плечи от закрытой от солнца кожи тела. Незагорелая кожа, точно совпадающая по контуру с фасоном купальника, казалась ослепительно белой в лучах послеполуденного солнца, она осмотрела пупок, груди — ничего еще не было заметно. Нелли положила руки на живот, представила себе, что у нее там внутри делилось и умножалось, и, когда немного прояснилось в голове, принялась считать.
— Январь, — едва слышно произнесла она. — Январь, конец января.
Началась ее материнская любовь. Не как у некоторых женщин — при первой мысли о зачатии, не как у большинства — в день родов или день-два спустя. Нелли начала любить своего ребенка, когда вдруг почувствовала — она в этот момент спокойно жевала булочку, — что у нее во внутренностях задрожал электрический угорь. Она задержала дыхание — ощущение повторилось, женщина облегченно засмеялась. За этим случаем, который произошел точно как по книжке, на четвертом месяце, последовала целая цепочка приятных изменений ее тела. Живот раздулся, груди налились, что тут скажешь? — все ясно. Нелли бросила курить, почти не пила спиртного и два раза в неделю ходила на тренировки в маленький зал вместе с десятью другими беременными женщинами: все десять, точно так же одетые в черные трико, упражняли мышцы тазового пояса. Никогда в жизни она не чувствовала себя так хорошо. В приятных заботах — очаровательные одежки, байковые одеяльца, простынки в цветочек — она не заметила, как наступила осень и приблизилась зима. Гуляла ли она под дождем, закутавшись в широченное пальто, или с мечтательным выражением брела в снегопад, ей доставляло удовольствие представлять, как где-то там, глубоко в ней самой, в ее матке, расширившейся от лобковой кости до грудной клетки, живет своей жизнью неродившийся младенец, которому хорошо оттого, что ее окрепшее сердце энергично прокачивает кровь по всему организму. К стенке ее живота приставляли деревянный слуховой рожок, врач улыбался, качая головой. «В бессолевой диете нет необходимости». В доказательство он показал будущей матери на ее тонкие запястья и лодыжки.
