Ален Боттон - Опыты любви
— Она любит пустыни.
— Точно, она так мне и сказала. Ладно, наверное, нам лучше теперь попрощаться, желаю тебе веселых праздников. Мне пора собирать барахло, оно тут везде разбросано. Может быть, я снова приеду в Европу следующей осенью, но в любом случае я позвоню тебе узнать, как ты живешь…
3. Я пошел в ванную и выгреб все до одной таблетки, которые у меня были, отнес и сложил их на кухонном столе. Смесь из аспирина, витаминов, снотворного, нескольких склянок с сиропом от кашля плюс виски внушала надежду покончить со всем этим балаганом. Что может поспорить в чувствительности с такой реакцией — убить себя, когда твоя любовь была отвергнута? Если Хлоя и правда была всей моей жизнью, разве не было естественным с моей стороны посчитать себя обязанным положить этой жизни конец, чтобы доказать невозможность продолжать жить без нее? Разве не было с моей стороны проявлением непорядочности продолжать просыпаться каждое утро, когда человек, бывший, как я утверждал, смыслом моего существования, теперь покупал рождественские хлопушки для архитектора из Калифорнии, владельца дома в предгорьях Санта-Барбары?
4. Мой разрыв с Хлоей сопровождали бесконечные выражения сочувствия со стороны друзей и знакомых: наверное, это было к лучшему, люди расходятся, страсть не может длиться вечно, так хорошо прожить жизнь, все-таки познав любовь, время все лечит. Даже Уилл ухитрился сделать так, что в его устах это приобрело торжественное звучание, как землетрясение или снегопад, своего рода испытание, которое природа посылает нам, чью неизбежность нельзя и помыслить чтобы оспорить. Моя смерть должна была прозвучать мощным отрицанием «нормального» — она должна была свидетельствовать, что если другие забыли, то я не согласен забыть. Я хотел избежать эрозии и сглаживания временем, я хотел, чтобы эта боль длилась вечно — лишь для того, чтобы она продолжала связывать меня с Хлоей через сожженные нервные окончания. Только своей смертью мог я подтвердить значительность и бессмертие своей любви, только посредством саморазрушения мог я напомнить миру, уставшему от трагедий, что любовь — жизненно-важная материя.
5. Тот, кто будет это читать, будет жив, но автор будет мертв. Часы показывали семь, а снег все еще падал, укутывая город белым покрывалом, — нет, саваном. Я не знал другого способа сказать тебе о своей любви; я достаточно взрослый человек и не хочу, чтобы ты обвиняла себя в этом, — сама знаешь, что я думаю о чувстве вины. Надеюсь, в Калифорнии тебе понравится, горы действительно очень красивые. Я знаю, ты не могла любить меня, — пожалуйста, пойми, я не мог жить без твоей любви… Текст предсмертного письма (составление его как отсрочка самоубийства) прошел через много редакций: кипа смятой бумаги лежала возле меня на столе. Я сидел на кухне, закутавшись в серое пальто, в компании одного лишь вздрагивающего холодильника. Внезапно резким движением я схватил упаковку с лекарствами и проглотил, как я понял позже, двадцать шипучих таблеток витамина С.
6. Я представил себе, как вскоре после того, как обнаружат мое неподвижное тело, к Хлое придет полиция. Нетрудно вообразить выражение испуга на ее лице, Уилла Нотта, возникающего на пороге спальни — испачканная простыня вокруг бедер, — спрашивающего «Дорогая, что-нибудь случилось?», — и как она отвечает: «Господи Боже, да, да, случилось!» — и разражается рыданиями. Затем следует самое горькое сожаление и угрызения совести — она станет винить себя в том, что не понимала меня, что была так жестока, что была так недальновидна. Разве какой-нибудь другой мужчина был настолько предан ей, чтобы ради нее лишить себя жизни?
7. Печально известная неспособность человека выражать эмоции делает человеческое существо единственным представителем животного мира, могущим совершить самоубийство. Рассерженная собака не убивает себя, она кусает того или то, что вызвало ее злость; рассерженное двуногое, напротив, предается в своей комнате унынию, а затем молчание разрешается выстрелом. Человек питает слабость к символам и метафорам — не будучи в состоянии выплеснуть свою злость, я собирался выразить ее иносказательно, избрав для этой цели собственную смерть. Я скорее готов был нанести рану себе, чем Хлое, и потому собирался, умертвив себя, самим этим убийством дать ей почувствовать, что она сделала со мной.
8. Теперь у меня изо рта шла пена, оранжевые пузыри множились в его глубине и лопались сразу же, лишь только приходили в соприкосновение с воздухом, разбрызгивая блестящую оранжевую оболочку по столу и воротнику моей рубашки. Молча наблюдая этот химический спектакль, разыгрываемый кислотой, я вдруг поразился непоследовательности самоубийства, а именно тем, что я не хотел выбирать между жизнью и смертью. Я лишь хотел показать Хлое, что я, в переносном смысле, не могу жить без нее. Ирония состояла в том, что смерть оказалась бы слишком буквальна для того, чтобы у меня был шанс убедиться, что метафора достигла цели. Неспособность мертвеца к действиям (по крайней мере, в рамках повседневности) отнимала у меня возможность увидеть живых, когда они будут смотреть на мертвого. Зачем разыгрывать эту сцену, если я не смогу присутствовать там, чтобы засвидетельствовать, что остальные участники засвидетельствовали ее? Рисуя свою смерть, я представлял самого себя в роли зрителя собственного ухода, чего никогда не может быть на самом деле: я буду попросту мертв, и потому не исполнится мое последнее желание — быть одновременно мертвым и живым. Мертвым настолько, чтобы показать миру вообще и Хлое в частности, насколько я был зол, живым настолько, чтобы смочь увидеть впечатление, которое я произвел на Хлою, и таким образом избавиться от своей злости. Речь не шла о том, быть или не быть. Мой ответ Гамлету звучал: и быть и не быть.
9. Люди, совершающие самоубийство в силу определенных причин, по-видимому, забывают вторую часть уравнения: они рассматривают смерть как продолжение жизни (что-то вроде жизни после смерти, в которой они увидят результат своих действий). Шатаясь, я подошел к раковине, и мой желудок изверг из себя шипучий яд. Вся прелесть самоубийства состоит не в отвратительной задаче убить свой организм, но в реакции окружающих на мою смерть (Хлоя, рыдающая у могилы, Уилл, прячущий глаза, оба они, бросающие комья земли на мой ореховый гроб). Убить себя означало бы забыть, что я буду слишком мертв, чтобы извлечь хоть какое-то удовольствие из мелодрамы собственной кончины.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
КОМПЛЕКС ИИСУСА
1. Если есть какая-то выгода в том, чтобы биться в агонии, то ее, возможно, следует искать в способности некоторых страдальцев (пусть неправильно) воспринимать это несчастье как следствие собственной исключительности. Для чего иначе они были избраны перенести эти чудовищные муки, как не для того, чтобы показать: они не такие, как все, а значит, уже заранее лучше тех, кто не знает страдания?
2. Оставаться одному в своей квартире во время рождественских каникул было выше моих сил, поэтому я занял номер в маленькой гостинице поблизости от Бэйсуотер-роуд. Кроме небольшого дипломата, я взял с собой также немного книг и одежды, но ничего не читал и ни во что не переодевался. Целые дни я проводил в белом банном халате, валяясь на подушках и переключая телевизионные каналы, читая листок с перечнем услуг или прислушиваясь к случайным звукам, доносившимся извне.
3. Сначала этот звук было почти невозможно отделить от общего фона уличного движения: хлопали, закрываясь, дверцы машин, ревели моторы грузовиков, переходивших на первую скорость, пневматическая дрель била в мостовую. Но, перекрывая все это, до меня все более явственно стал доходить совершенно иной звук, просачивавшийся сквозь тонкую гостиничную перегородку; его источник находился где-то на уровне моей головы, в этот момент мявшей номер журнала «Тайм», положенный на засаленный подлокотник дивана. Скоро стало совершенно ясно — и можно было сколько угодно делать вид, что это не так (Бог свидетель, как мне этого хотелось), — что звук, слышный из следующей по коридору комнаты, был не чем иным, как сопровождением ритуала совокупления, в котором соединились два представителя человеческого вида. «Трахаются, — подумал я. — Там трахаются!»
4. Когда мужчина слышит, как другие занимаются этим, с известной долей уверенности можно предположить, что его реакция будет одной из следующих. Если он молод и у него развито воображение, он может сознательно включить механизм отождествления себя с лицом мужского пола за стенкой, создав в своем воображении поэта идеальный образ счастливой женщины — Беатриче, Джульетты, Шарлотты, Тесс, — крики которой, как он льстит себе, вызваны его действиями. Если же, напротив, это объективное напоминание о существовании либидо оскорбляет его чувства, он может отвернуться, подумать об Англии и сделать телевизор погромче.
