Джудит Крэнц - Слава, любовь и скандалы
— Благодарю вас, — рассеянно ответила Маги.
Джейсон Дарси по-прежнему был далек от мысли, что Маги на самом деле та, за кого она себя выдает. Его переполняли подозрения.
Маги Люнель вела себя не так, как полагалось. В ее поведении, в ее взгляде, улыбке Дарси не заметил ни намека на желание его заинтересовать, и это показалось ему невероятным. Он отлично знал, что он самый привлекательный мужчина Соединенных Штатов. У него было все. Во-первых, в свои двадцать девять лет он был богат и влиятелен. Во-вторых, он был свободен от обязательств любого рода. И помимо этого, когда Дарси смотрел на себя в зеркало, бывал очень доволен отражением. Молод, хорош собой, богат — чего еще надо. Да, разумеется, всего лишь счастливое сочетание генов, но важен результат.
Так почему же эта непостижимая женщина сидит с ним, пьет его шампанское и расспрашивает его о девушках Пауэрса, словно он для нее всего лишь источник информации и только?
Возможно, Маги Люнель влюблена? Только это объяснение могло бы удовлетворить Дарси. Но ведь она пришла на вечер одна. Ему отчаянно захотелось разузнать о Маги больше.
— Так где же знаменитое рагу? — неожиданно спросила она. — И почему мой бокал пуст? Может быть, мы потанцуем? — Маги говорила как-то равнодушно, как будто ее не очень интересовал ответ. Дарси отметил это про себя с изумлением, но обрадовался тому, что его спутница выказала хоть какие-то пожелания.
— А как насчет игры, которую затеяла Лалли?
— Но это, по-вашему, скучная и смешная американская игра, не так ли?
— Куда бы вы хотели пойти? На крышу отеля «Сент-Режис», в «Эмбасси» или «Коттон-клаб» в Гарлеме?
— В «Жокей», — задумчиво произнесла Маги.
— «Жокей»? — изумленно переспросил Дарси.
— Я так сказала? Неважно, его закрыли много лет назад. Давайте отправимся в Гарлем.
С тех пор, как пять лет назад Жюльен Мистраль поселился в Фелисе, после совершенно невероятной женитьбы на Кейт Браунинг, Авигдор трижды устраивал выставки его картин в Париже, и все полотна оказывались проданными. Каждая персональная выставка была успешнее предыдущей.
Весной 1931 года пришло время показать картины Мистраля в Нью-Йорке. Хотя показывать было практически нечего. Мистраль писал очень много, но выставлять картины не любил просто патологически. Он вовсю пользовался правом художника написать на обороте холста: «Не для продажи» — или даже вовсе запретить выставлять картины, хотя с Авигдором его связывал контракт.
Каждый год, за четыре месяца до предполагаемой выставки, Авигдор отправлялся в Прованс и проводил изнурительную неделю в «Турелло» в спорах с Мистралем по поводу его новых картин. В 1928 году Мистраль остался недоволен всеми своими работами, и осенняя выставка не состоялась, о чем Авигдор всегда вспоминал с тоской. Мистраль сжег не удовлетворявшие его картины в огромном костре под Новый год, бросая полотна в огонь подобно дьяволу с картины Иеронима Босха. Он бессердечно, с ухмылкой пригласил Авигдора посмотреть, как холсты с картинами на сотни тысяч франков дымом уносятся в небо.
— Я это делаю нарочно, Авигдор. Ведь если я завтра умру, то вы сразу же продадите те картины, которыми я сам не был доволен.
Мистраль по-прежнему подозревал всех и вся, как и крестьяне, среди которых он жил. Художник доверял только Кейт. Он ни минуты в ней не сомневался. Хотя Авигдор знал наверняка, что Кейт не станет следовать запретам мужа.
Для Авигдора наблюдать за ежегодными кострами в «Турелло» было мучительно, но в некоторой степени отрадно: пусть у него не остается на руках ни одной картины после ежегодной выставки, но ни один другой дилер в Париже не может похвастаться, что у него в запасниках имеется хотя бы одно полотно Мистраля. Насколько было известно Авигдору, никто из коллекционеров, купивших картины Мистраля, до сих пор ни одну из них не продал. А свои самые любимые полотна Мистраль держал у себя.
Цены на его работы поднялись намного выше того, что когда-то планировал Авигдор, потому что ажиотажный спрос всегда превышал весьма скромное предложение. Но Авигдор напоминал самому себе, что в мире всего тридцать шесть картин Вермеера, так, может быть, Мистраль знает, что он делает?
В любом случае не следовало бы позволять художникам жениться на богатых женщинах. Это дает им слишком много свободы. Ладно, Мистраль все же согласился выставить в Нью-Йорке свои новые картины и некоторые из старых. Многие американские коллекционеры решили предоставить имеющиеся у них полотна для выставки, так что экспозиция должна получиться внушительной. Критики из американских газет и журналов не оставляли Авигдора в покое. «Вэнити фэар» заказал большую статью о Мистрале, и фотограф приезжал в Прованс делать снимки. Владелец одной из лучших галерей в Нью-Йорке, Марк Нэтен, собирался устроить вернисаж, на который соберется весь артистический и светский Нью-Йорк. Это станет одним из самых значительных событий весны 1931 года в мире искусств. Всем было любопытно увидеть работы этого отшельника из Прованса, равнодушного к обрушившейся на него славе и создаваемой вокруг его имени легенды.
— Перед ужином, пожалуй, стоит заглянуть в галерею Нэтена, — предложил Дарси, разговаривая с Маги по телефону.
— Зачем? — У нее совершенно не было времени, чтобы следить за культурной жизнью города.
— Французский художник, Мистраль, выставляет там свои работы. Ты, должно быть, слышала о нем.
Маги оперлась о каминную полку, чувствуя, как отчаянно рвется из груди сердце. Шок от имени Мистраля, произнесенного так неожиданно, парализовал ее. Автоматически она ответила:
— Да, я его знаю, но у меня нет желания куда-либо идти сегодня вечером.
— Маги, что случилось?
— Я очень устала, мне не хочется никуда выходить, не хочется одеваться… Я, вероятно, простудилась.
— Мне очень жаль, — серьезно произнес Дарси.
— Мне тоже.
За те три недели, что прошли после их первой встречи, Дарси приглашал ее куда-нибудь пойти вечером чаще, чем Маги принимала его приглашения. Дарси не давали покоя ее сдержанность, ее упрямое нежелание ничего о себе рассказывать. Казалось, она уже сообщила ему все, что считала нужным. Маги настаивала на том, чтобы они встречались в ресторанах или кабачках, где продавали запрещенное спиртное. Она ни разу не пригласила его к себе, а когда они прощались у лифта в подъезде ее дома, Маги лишь пожимала ему руку и ни разу не подошла к нему достаточно близко, чтобы он мог коснуться легким поцелуем хотя бы ее щеки.
В его лимузине она всегда садилась подальше от него, складывала руки на коленях. А когда они танцевали, то Маги всегда держалась отстраненно и напряженно, что превращало песни, подобные «Ночь создана для любви», в жестокую насмешку. Была ли она фригидной, боялась чего-то или страдала от какого-нибудь особенного французского невроза? Загадочная женщина.
Дарси думал о ней все время, любопытство сводило его с ума, но Маги не давала ему ключа к разгадке. И что еще хуже, она оставалась недоступной. Всякий раз, когда Дарси говорил с Маги, ему казалось, что она едва сдерживается, чтобы не расхохотаться ему в лицо, но она ни разу не выдала себя. Какая же выдержка у этой женщины!
— Послушай, я позвоню завтра, но ты постарайся не заболеть. Ты сможешь лечь пораньше? — с тревогой спросил он.
— Да, — пустым, бесцветным голосом ответила Маги. — Обещаю тебе.
Джейсон Дарси безутешно бродил по галерее Нэтена.
Наблюдая за толпой, он удивился огромному количеству знакомых лиц. Это было больше похоже на премьеру оперы в Метрополитен, чем на вернисаж.
Но стоило Дарси взглянуть на картины, как он мгновенно утратил интерес к окружающим его людям. Ему показалось, что вихрь неистовой силы вырвал его из привычной обстановки и перенес в другую страну. Каждое полотно было шагом на пути в иной, лучший мир. Рассудок, размышления, логика, время и само пространство таяли, превращаясь в немыслимое великолепие красок, создававших нечто настоящее, живое, дышащее.
«Но что же вдохновило этого художника, что именно он изобразил?» — спрашивал себя Дарси. Столик в кафе и несколько стульев под оранжевым навесом; несколько тополей, млеющих на жаре; корзина с буханкой хлеба, редиской и букетом георгинов; женщина в утреннем саду. Все было таким простым, примитивным, много раз написанным другими художниками.
Но эмоции художника, охватившие его, когда он смотрел на эти предметы, настолько слились с тем, что он изобразил на холсте, что ему удалось стереть грань между своим миром ощущений и тем миром, в котором находился зритель. Какое-то мгновение Дарси видел мир глазами Мистраля, чувствовал, как он.
Пораженный, обрадованный, опьяненный нахлынувшими на него ощущениями, Дарси ходил по залу, и ему чудилось, что он уже не в Нью-Йорке, а где-то в сельской местности, среди просторов, залитых солнцем. Он прошел по длинному залу и оказался в небольшой комнате, но даже не заметил, что там необычно много народа и все говорят без умолку.
