Николай Гейнце - Тайна любви
Федор Дмитриевич между тем работал усиленно за границей и следы этой работы, появляясь и в специальной медицинской, и в общей прессе, делали его имя все популярнее и популярнее в России.
Графиня Конкордия Васильевна пришла, наконец, к роковому открытию, что ее любовь к мужу испарилась из ее сердца, которое, к ужасу ее, наполнялось сначала неопределенным, а затем все более и более принимавшим определенные очертания чувством к отсутствующему другу.
Она называла это чувство словами: симпатия, уважение, но инстинктивно понимала, что эти слова не выражают его, что они только мгновенно успокаивают ее совесть, совесть замужней женщины — она любила Караулова.
Она любила его любовью глубокой, чистой, любила сердцем неутешным, обливающимся кровью.
Не любовника представляла она себе в этом человеке, а друга любящего, самоотверженного, но и это ей не всегда удавалось.
В продолжение года она вся отдалась Богу и дочери, она делала все, чтобы потушить разгорающееся пламя, пробовала забыть.
Но увы, забвения не приходило; ничто не могло изгладить образ отсутствующего, и чем больше графиня Конкордия удалялась от света, тем более все напоминало ей о нем, ей некуда было укрыться от самой себя, а она сама и он были одно и тоже.
Его популярность в Петербурге росла, и всюду она слышала и читала его имя.
Караулов, видимо, приговорил себя к ссылке, рассчитывая остаться за границей дольше, нежели того требовала командировка.
Его исследования, как мы уже говорили, произвели фурор не только в русском, но и в европейском медицинском мире.
Друзья звали его в Россию, чтобы насладиться первыми лучами славы, но Караулов был глух к этим призывам.
Таким образом Федор Дмитриевич и графиня Белавина, разлученные друг с другом, без малейшей связующей нити, как бы физически умершие друг для друга, духовно были вместе, не расставаясь ни на одну секунду.
Подле Конкордии Васильевны росла и хорошела маленькая Кора.
Только здоровье ее было не из крепких, она то и дело хворала.
Глубоко огорченная мать трепетала каждый раз, когда ночью подходила на цыпочках к маленькой кроватке любоваться на свою дочь после приступа беспокойного кашля или же почти беспричинной дурноты.
Она склонялась тогда над спящей девочкой в позе, как бы предохраняющей ребенка от неумолимой косы смерти.
Так проводила свое время мать между тем как отец все ниже и ниже опускался нравственно.
Он окончательно сделался игрушкой своих страстей.
В тридцать лет он выглядел стариком.
Оргии следовали за оргиями и им не виделось конца. Чуждый всякого расчета, он сорил деньгами жены направо и налево.
Он был положительно окован любовными интригами.
Только чудо могло спасти его от погибели.
Таков закон.
Подобная жизнь для человека — это огонь, пожирающий смолистые деревья, находящий поддержку для своего пламени в их собственном соку.
Это род болезни, где физическое состояние больного действует удручающе на нравственное.
От уступки к уступке он дошел до привычки.
Им овладела хроническая болезнь, а необходимой решимости остановиться не доставало, да и не могло быть по самому ходу болезни.
Он уже не имел ни удержу, ни остановки.
Он бегал от одной к другой, поглощенный лихорадочным желанием менять свои удовольствия и свои капризы.
Между тем он приближался к роковым годам мужчины, когда страсти напоследок начинают бушевать с удвоенной силой и разум уже, ввиду ослабевшей воли, не способен противостоять их победоносному шествию.
Графиня Конкордия Васильевна употребляла все свои усилия, чтобы его исправить или, лучше сказать, вылечить.
Много раз она начинала серьезный разговор со своим мужем на тему о его жизни, ведущей к несомненной погибели, но из этого ничего не выходило, кроме резкостей с его стороны по ее адресу, и она должна была волей-неволей прийти к убеждению, что его болезнь неизлечима.
Тогда она покорилась, закрыла глаза на все, не желая видеть того, чему она не могла помешать.
Но нравственная гибель ее мужа соединялась и с гибелью его благосостояния, и не одного его, а ее, графини, и маленькой Коры, их дочери.
Граф Владимир Петрович в своих безумных увлечениях действительно потерял сознание о долге перед семьей вообще и перед женой, как единственной собственницей бесчестно расточаемых им денег.
Он положительно потерял совесть, которая одна в этом случае еще может удержать человека от падения по наклонной плоскости жизни.
Резкие, скажем более, жестокие слова Караулова, сказанные последним в квартире Фанни Викторовны, были забыты графом.
От огромного состояния его жены осталось немногим более половины.
Конкордия Васильевна, в которой проснулось чувство матери, заботящейся о будущности своей дочери, решилась сделать тяжелый шаг.
Она уже потеряла надежду вернуть к себе своего мужа, необходимо было спасти от него хоть часть состояния для себя и, главное, для маленькой Коры.
Рассказы о гомерических кутежах и безумных тратах графа Владимира Петровича Белавина, о которых говорили в Петербурге, доходили, конечно, да еще и приукрашенные до ушей графини Конкордии и еще более убеждали ее, что задуманный ею шаг сделать необходимо.
Однажды под влиянием полученного известия о новом безумстве своего мужа, она в присутствии Надежды Николаевны Ботт не выдержала и воскликнула:
— Этот негодяй, кажется, дождется, что я потребую у него отчета в моем состоянии, как у вора!
Г-жа Ботт бросила на нее загадочный взгляд.
Видимо, в ее уме созрело какое-то решение.
Доверчивая молодая женщина не заметила ничего в этом сосредоточенном выражении лица ее подруги.
— По правде сказать, я давно удивляюсь вам… — заговорила Надежда Николаевна. — Вы положительно святая простота!
— Что вы этим хотите сказать?
— Только то, что вы можете по вашему произволу не пользоваться вашими правами, но не имеете права пренебрегать вашими обязанностями… Если вы можете дарить ваши деньги мужу, то не можете дарить ему денег вашей дочери…
— Это-то меня и побуждает начать с ним серьезный разговор, — грустно заметила Конкордия Васильевна.
— И это необходимо… Это прямо естественно, что вы, наконец, пожелали узнать положение ваших дел, которые, как вам справедливо кажется, ведутся не особенно тщательно и аккуратно…
— Да, да, я так и сделаю… — заспешила графиня и переменила разговор.
Совет Надежды Николаевны Ботт вызвал в уме графини Конкордии окончательное решение.
«Она должна действовать так, иначе поступать ей нельзя, не жертвуя интересами своей дочери, рискующей остаться после ее смерти нищей, — думала она, — надо положить предел расточительности безумца».
Случай к разговору вскоре представился.
Граф Владимир Петрович, видимо, утомленный каждодневными оргиями, остался целый день дома.
Он обедал с женой и с дочерью.
После обеда в гостиной он подозвал к себе маленькую Кору и с несвойственной ему трогательной нежностью стал ласкать ее.
Кроткий ласковый ребенок естественно поддался ласкам отца.
Графиня Конкордия, сидевшая в уголку с каким-то вязаньем в руках, издали наблюдала эту сцену.
Это единение контрастов — чистое, невинное создание, не ведающее еще и жизни, а не только тех ее сторон, в которых, как в омут, погружен был ее отец в погоне за житейскими наслаждениями — представляло трогательную картину.
Граф взял дочь на руки.
Он ее качал и целовал, играл с нею, как бы наслаждаясь чистотой и спокойствием ее души, которые составляют удел чистой совести.
Маленькая Кора сперва застенчиво и нерешительно относилась к этим ласкам, не привыкши к ним со стороны того, кого мать приказывала ей называть «папа» — этого дяди с прекрасным хотя и усталым лицом, которое она нечасто видела склоненным над ее колыбелью.
Но вскоре она освоилась, сделалась ласковее и фамильярнее и через какие-нибудь полчаса уже со звонким смехом, радостная и довольная, перебегала от отца к матери.
Конкордия Васильевна была тронута этими минутами до глубины души.
— Неужели это дитя победит своего отца и возвратит матери мужа! — мелькнуло на мгновение в уме графини, но именно только на мгновение.
Около получаса отцовских излияний утомили графа.
Для этой беспокойной натуры, для этого больного сердца была постоянная необходимость смены впечатлений.
Он воспользовался тем, что Кора отбежала к матери и сам подошел к своей жене с каким-то заискивающе нежным видом.
Можно было подумать, что красота графини, под тяжестью в течение восьми лет носимого ею тернового венца супружества, только созревшая, пробудила в нем пламя первой брачной любви. Увы, этому изнуренному наслаждениями человеку необходимо было более сильное бьющее в глаза и нос средство.
