Анри Кок - Фаворитки
Каждый вечер он любил по повелению египетской царицы.
По повелению — выражение совершенно точное. Однажды она ему сказала: «Я хочу, чтобы ты меня любил!» — и он повиновался.
В течение трех недель он исполнял обязанности официального любовника.
Странное смешение распутства и гордости! Иногда, когда он приближался к ее изголовью, погруженная в важные размышления, она даже не поднимала головы…
И он должен был оставаться безмолвным и неподвижным, ожидая, чтобы она заметила, что он здесь.
Наконец она его замечала; забыв заботы настоящего и будущего, царица становилась женщиной и женщиной алчной до наслаждений. Ее огненный взгляд впивался в любовника… Но даже в минуты самого сладостного упоения, в минуты самого пылкого восторга, она заставляла этого любовника уважать то расстояние, которое отделяло его от царственной любовницы.
Понятно ли?.. Она принадлежала и не принадлежала ему. Нужно было быть двадцати пяти лет от роду, чтобы платить такой постыдной подчиненностью за несколько часов неполного блаженства.
Андроник имел эту смелость и эту силу три месяца.
Галлы были крепкие люди!
Между тем львенок, как называла Клеопатра своего брата и мужа, все с большим и большим нетерпением переносил удаление своей сестры и супруги во дворец Антирод.
Однажды, во время упражнений египетских солдат, прибежавшие невольники объявили о прибытии царя.
Она — сама грация — пошла ему навстречу.
Он хотел присутствовать при новых маневрах, они были нарочно для него начаты. В то время когда их исполняли, Клеопатра заметила, что он не спускал глаз с Андроника.
Через некоторое время царь и царица остались одни в отдаленной комнате.
— Клеопатра, — без вступления сказал Менней, — я ненавижу Андроника, одного из тех галльских стрелков, которых дал тебе Цезарь.
— А! — холодно сказала она. — Почему ты его ненавидишь?
— Потому что ты его любишь!
Она пожала плечами.
— Разве Клеопатра может любить солдата? — воскликнула она.
— Итак, чтобы доказать, что я ошибаюсь, — возразил царь, — отдай мне этого человека.
— Возьми его! — отвечала Клеопатра. — Возьми и его товарищей. Они мне уже бесполезны, мои египтяне стреляют теперь не хуже их.
— Хорошо. Я беру. Благодарю.
Десять стрелков сопровождали Птолемея в Александрию.
На другой день, обвиненные и осужденные за воображаемый заговор, они без дальнейших церемоний были все десять распяты на площади в одном из самых многолюдных кварталов города.
По особой милости маленького царя осужденные прежде, чем быть распятыми, были удавлены.
Узнав о происшествии, Клеопатра даже не поморщилась.
Если все галльские стрелки были ей бесполезны как наставники ее солдат, Андроник, в частности, перестал ей нравиться как любовник; ее прихоть прошла.
Но она находила дурным, что Птолемей позволил себе, без ее одобрения, умертвить этих десять человек. Один Андроник еще куда ни шло! Он его ненавидел. Но всех — это уж слишком!
Нужно было сдержать львенка: у него были слишком явные деспотические наклонности.
Клеопатра явилась в Александрию. Она не сделала ни одного упрека своему мужу и брату по поводу умерщвления стрелков.
Но через месяц после этого, возвратясь с прогулки, маленький царь выпил стакан литуса, который подал ему преданный невольник, почувствовал жестокие колики и, несмотря на всю помощь медиков, через час умер в страшных страданиях.
Клеопатра стала обладательницей трона.
ФРИНА
Фрина, Аспазия, Лаиса, Глицерия, Ламиа, Миррина, Леонтия, Сафо, Каликсена, Вакха — сотни подобных женщин, среди которых историку остается только выбирать знаменитых греческих куртизанок, сделали из своего постыдного ремесла такой промысел, который был весьма уважаем в античное время.
Не имея возможности говорить обо всех, мы скажем об одной из самых знаменитых — Фрине — о той, которая на свои собственные деньги, заработанные ее ласками, предложила построить город Фивы, разрушенный македонскими войсками.
Однако ей отказали в ее предложении, быть может, потому, что она поставила условием, чтобы на главных воротах новых Фив было изображено следующее изречение: «Разрушены Александром и построены Фриной».
Фрина родилась за 328 лет до Рождества Христова в Беотии, то есть в Центральной Греции.
Кто был ее отец — неизвестно.
Мать ее жила продажей капорцев. Как Фрина решилась или, скорее, возымела идею отдаться культу Венеры, стоит того, чтобы быть рассказанным.
Ей было тогда шестнадцать лет, она уже была очень красива, но никто еще не говорил ей об этом.
В один из жарких летних дней, когда она купалась в обществе молодых девушек ее лет в прозрачных водах небольшого озера, находящегося в деревне Феспии, один незнакомый молодой человек попросил ее поговорить с ней по секрету.
Он был молод и, по-видимому, честен. Фрина без всякого колебания согласилась на его пожелание.
— Ступайте, — сказала она своим подругам, — я вас догоню.
Она осталась одна с незнакомцем.
— Дорогая Фрина! — сказал он ей.
— Вы знаете мое имя? — с удивлением сказала она.
— Да, я раз двадцать слышал, как называли тебя твои товарки.
— Где же!
— А когда ты купалась.
— Когда я купалась? Но где же ты был?
— Я был скрыт под теми кустами, где ты и твои подруги оставляли свои одежды.
Фрина отвернула лицо, покрасневшее от стыда. Молодой человек преследовал ее страстным возгласом:
— Не обвиняй богов за то, что они позволили очам моим подивиться такой обольстительной красоте! Напротив, благодари их за то счастье, какое я испытал; я был восхищен! Я хочу возблагодарить тебя добрым советом, Фрина! Ты прекрасна, прекраснее всех красавиц, прекрасна такой красотой, которая для тебя будет источником богатства и почестей, ты мне можешь поверить. Я называюсь Эвтиклесом, я поэт, а поэты читают в будущем… Но не в этой печальной стране ты достигнешь назначенного тебе высокого назначения… Для этого ты должна немедля, завтра же вечером, отправиться в Афины, в обитель всяческой славы, всяческого богатства и всяческого сладострастия.
— Э! Э! — возразила Фрина несколько насмешливо. — Уж не поэт ли Эвтиклес доставит мне почести и богатства.
Эвтиклес меланхолически улыбнулся.
— Нет, — возразил он, — я беден, я могу тебе доставить только наслаждение.
Если б Фрина была более опытна, она бы ответила, но она была еще совершенно невинна, однако по инстинкту, глядя на прелестную голову поэта, подумала о нем.
И в то же время слова Эвтиклеса ее поразили, и после небольшого молчания она сказала:
— Да ведь я не знаю никого в Афинах, к чему же я приеду в этот город! И к кому обращусь я в нем?
Эвтиклес быстро написал несколько слов на табличках, которые отдал Фрине.
— Ты приедешь сюда, — ответил он, — твой провожатый и твой покровитель будет там же.
И она громко прочла слова: порт Керамик.
— Что это такое Керамик? — спросила она.
— Предместье Афин, где даются любовные свидания.
— А когда нужно быть там?
Поэт думал несколько секунд.
— Через неделю, день в день.
— А этого провожатого-защитника ты знаешь?
Эвтиклес вздохнул.
— Это Диниас, мой господин.
— Он молод?
— Да.
— Любезен?
— Да.
— Богат?
— Да.
— И ты думаешь, что он меня полюбит?
— Я уверен.
Снова наступило молчание.
— А ты? — прошептала Фрина, подавая руку поэту. — Разве мы с тобой не встретимся?
Он запечатлел долгий поцелуй на этой руке и направил в ее улыбающиеся глаза благодарный взгляд, проговорив:
— Да, моя милая Фрина, мы увидимся.
И быстро удалился.
Афинские вельможи имели при себе юношей, в большинстве случаев поэтов, обязанность которых состояла в добыче любви. И эта обязанность не имела в то время в себе ничего постыдного и позорного. Обожатели сладострастия, греки, находили совершенно естественным, что те, которые умели воспевать его, могли и доставлять оное.
Диниас, господин Эвтиклеса, один из самых богатых вельмож Афин, скучал: уж давно красота самых прелестных гетер Акрополиса не была для него тайной. Чтобы развеяться, он испробовал наслаждение с дектериадами, то есть самым низшим классом проституток. Однажды вечером в сопровождении нескольких своих друзей он отправился в одно из самых постыдных предместий Катополиса, где матросы бесчинствовали с публичными женщинами самого низшего пошиба.
Ничто его не заняло. Он пришел в отчаяние! И он был прав: обладая громадным богатством, он не находил женщины, которая могла бы ему понравиться.
Возвращение Эвтиклеса возбудило надежду и радость в душе Диниаса.
— Господин, — сказал Эвтиклес, — я открыл сокровище.
