Ален Боттон - Опыты любви
10. Почему же знание всех этих вещей не помешало мне влюбиться? Потому, что нелогичность и детскость моего желания не перевесила мою потребность в вере. Мне знакома была пустота, которую могла заполнить романтическая иллюзия; мне знакома была радость, которая сопровождает признание кого-то, все равно кого, очаровательным. Задолго до того, как я еще только увидел Хлою впервые, я, без сомнения, уже чувствовал потребность открыть в лице другого человека совершенство, которое мне никогда не удавалось обнаружить внутри себя самого.
11. — Могу я проверить ваши сумки? — спросил таможенник. — Везете ли вы что-нибудь, о чем вы хотели бы заявить? Алкоголь, сигареты, огнестрельное оружие?..
Как гений и Уайльд, я хотел сказать: «Только мою любовь», но моя любовь не была преступлением, по крайней мере пока.
— Я подожду вместе с вами? — спросила Хлоя.
— Вы вместе с мадам? — осведомился служащий таможни.
Испугавшись одного предположения, я ответил отрицательно, а Хлою все же попросил подождать меня на той стороне.
12. Любовь множит наши потребности с только ей свойственной скоростью и изобретательностью. То, как нетерпеливо я ждал, пока закончится обычная процедура таможенного досмотра, красноречиво свидетельствовало: Хлоя, о существовании которой я понятия не имел еще несколько часов назад, уже заняла место объекта страстного желания. Это не было похоже на голод, при котором признаки нарастают постепенно, а потребность имеет легко распознаваемый ритм, обостряясь через определенные промежутки времени — утром, в обед и вечером, когда обычно едят. Я чувствовал, что, случись мне потерять ее на другой стороне зала, я бы умер, — умер ради человека, который вошел в мою жизнь лишь в половине двенадцатого утра того же дня.
13. Если падение в любовь так стремительно, то это, возможно, потому, что желание любить предшествовало предмету — потребность сама нашла свое решение. Появление предмета только вторая стадия развития первоначальной (но в значительной степени бессознательной) потребности любить кого-нибудь — наш любовный голод позволил придать его или ее чертам определенную форму, наше желание сосредоточилось вокруг него или вокруг нее. (Надо сказать, что честная часть нашей души никогда не позволит совершиться обману. Всегда будут минуты, когда нас посетит сомнение, таков ли наш предмет в действительности, каким мы рисуем его в своем воображении, и не являются ли наши он или она выдумкой, вызванной к жизни желанием предотвратить неизбежную гибель от отсутствия любви.)
14. Хлоя подождала меня, но мы лишь короткое мгновение побыли вместе, а потом снова разошлись. Она оставляла машину на стоянке, мне же предстояло ловить такси, чтобы забрать с работы кое-какие бумаги, — один из тех моментов всеобщей неловкости, когда обе стороны в нерешительности, будет ли их история иметь продолжение.
— Я как-нибудь позвоню тебе, — небрежно сказал я, — мы могли бы вместе пойти поискать себе дорожные сумки.
— Хорошая мысль, — ответила Хлоя. — У тебя есть мой номер телефона?
— Боюсь, я уже выучил его, он был написан на твоем багаже.
— Из тебя неплохой сыщик, — надеюсь, память у тебя тоже ничего. Ладно, было приятно познакомиться, — сказала Хлоя, протягивая руку.
— Удачи с кактусами! — крикнул я ей вслед, следя взглядом, как она шла к лифтам, а тележка по-прежнему все время упрямо сворачивала направо.
15. В такси, по дороге в город, меня не оставляла грусть и странное ощущение потери. Могла ли это действительно быть любовь? Говорить о любви после того, как мы лишь провели вместе утро, означало навлечь на себя обвинение в романтических иллюзиях и в том, что я бросаюсь словами. А ведь мы только тогда и можем влюбиться, когда не знаем, кто этот человек, разделивший с нами чувство. Движение в самом начале обязательно основывается на незнании. Если я называл это любовью, отметая столько сомнений как психологического, так и эпистемологического[5] свойства, возможно, я поступал так потому, что полагал: это слово вообще невозможно употребить корректно. Поскольку любовь не являлась ни местом, ни цветом, ни химическим препаратом, но всем этим сразу и много чем еще или ничем из этого и еще того меньше, разве нельзя, чтобы каждый говорил и решал, как он хочет, если речь зашла о подобных вещах? Неужели этот вопрос не находится вне академического царства истинного и ложного? Любовь или просто навязчивая идея? Но кто, если не время (перевирающее самое себя), мог бы прояснить здесь хоть что-нибудь?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СБЛИЖЕНИЕ В ПОДТЕКСТЕ
1. Тем, кто любит по-настоящему, невозможно заблудиться в стране сближения. Каждая улыбка, каждое слово открывают им путь к десятку, если не к десяти тысячам возможностей. Жесты и замечания, которые в обычной жизни (то есть в жизни без любви) значат только то, что значат, теперь заставляют листать словари в поисках самых невероятных толкований. А сомнения, по крайней мере для стремящегося к сближению, сводятся к одному животрепещущему вопросу, волнующей и полной преступного ожидания фразе: «Он (она) хочет меня или нет?»
2. Мысль о Хлое, будучи не в состоянии овладеть мною целиком, все же не оставляла меня в последующие дни. Я не мог отвечать за это желание, единственным удовлетворительным объяснением которому был бы молчаливый кивок в сторону самого предмета (вспоминаются причины, которые привел Монтень в ответ на вопрос о его дружбе с Ля Боэти: потому, что она — это она, а я — это я). Хотя нужно было срочно заканчивать проект офиса у Кингс-Кросс, мои мысли необъяснимым образом все время направлялись к Хлое. Существовала потребность все время вращаться вокруг объекта поклонения, она врывалась в сознание с неотложностью вопроса, который было необходимо задать, хотя эти мысли ни к чему не вели, а говоря объективно, были абсолютно неинтересны: в них отсутствовал сюжет и развитие, они были чистое желание. Некоторые из этих «мыслей о Хлое» сводились к «Ах, какая она чудесная, как хорошо было бы…».
Другие представляли собой застывшие картинки:
[I] Хлоя на фоне иллюминатора.
[II] Ее зеленоватые глаза.
[III] Ее зубы покусывают нижнюю губу.
[IV] Ее интонация, когда она говорит: «Это странно».
[V] Наклон шеи, когда она зевает.
[VI] Щель между двумя передними зубами.
[VII] Ее рукопожатие.
3. Если бы только сознание проявило такое же прилежание в запоминании номера ее телефона! Злосчастный набор цифр все же стерся из памяти (памяти, которая охотнее тратила силы на то, чтобы снова и снова воссоздавать образ ее нижней губы). Это могло быть:
607-91-87
609-71-87
601-79-87
690-71-87
670-98-17
687-71-87…
4. Первый звонок не удовлетворил мое желание — сбой в коммуникации, беда всякого сближения. 609-71-87 также не было приютом возлюбленной — это был номер похоронного бюро на Аппер-стрит. Впрочем, заведение не раскрывало себя до самого конца нашего путаного разговора, по ходу которого я узнал, что среди служащих «После жизни» тоже была некая Хлоя, которую и подозвали к аппарату. Она провела несколько бурных минут, тщетно пытаясь вспомнить, кто я такой (наверно, ища меня среди клиентов, интересовавшихся урнами), пока ошибка с обеих сторон не стала очевидной и я не повесил трубку, весь красный, взмокший от пота, в состоянии ближе к смерти, чем к жизни.
5. Когда на следующий день я наконец нашел свою Хлою на ее рабочем месте, она, похоже, тоже отнесла меня к области «после жизни» (хотя что же было относить, кроме моего перезрелого воображения?).
— Здесь сейчас сумасшедший дом. Ты можешь не вешать трубку? — спросила она тоном секретарши.
Обиженный, я подождал у телефона. Что за близость я себе воображал, сидя в своем офисе, — мы были посторонние люди, а мое желание было совершенно неуместным, непрошеным вторжением в рабочий день Хлои.
— Слушай, извини, — сказала она, снова беря трубку. — Я правда не могу сейчас говорить. Мы готовим приложение, которое завтра идет в печать. Можно, я перезвоню тебе? Я попробую застать тебя или на работе, или дома, когда станет немного потише, хорошо?
6. В руках возлюбленной, которая не звонит, телефон становится орудием пытки. Судьба романа находится во власти звонящего: тот, кто ждет звонка, теряет контроль над развитием сюжета, ему остается лишь следовать, отвечать, когда звонят. Телефон определил для меня роль пассивного ожидания; в обычной сексуальной интерпретации обмена телефонными звонками я оказался в положении принимающей стороны — дамы, ждущей мужского звонка Хлоп. В результате я должен был находиться в постоянной готовности принять этот звонок, ожидание наложило на мои передвижения печать подавляющей телеологии[6]. Ничто в телефоне — ни обтекаемая форма, ни удобные кнопочки, ни приятный дизайн — не выдавало жестокости, скрытой в дьявольском механизме. По нему невозможно было угадать, когда он (а следовательно, и я) будет возвращен к жизни.
