Марк Криницкий - Женщина в лиловом
— Пожалуйста! — сказал Колышко и встал.
Лицо Цигенбока улыбалось, показывая, что все это он предвидел, и, вообще, ничему не удивляется.
— Ну-с, — сказал он, принимая сигару, — все идет так, как идет. Впрочем, вы сделали хорошо, что наконец показали глаза. Как ваш дом?
— Благодарю вас, — сказал Колышко. — А как больная? Могу к ней пройти?
— Предупреждаю: ей говорить нельзя.
Колышко быстро вышел из комнаты. Он не знал, что скажет Сусанночке, но почему-то чувствовал, что не станет лгать.
Дверь в ее комнату была полуоткрыта. Пахнуло спертым, теплым и густым запахом спирта. Он переступил порог и встретил упорный взгляд Сусанночки. Голова ее еще ниже зарылась в подушки. Сестра милосердия поздоровалась и вышла.
— Ты был у нее? — спросила Сусанночка.
Он молчал. Она вытерла запекшиеся губы платком. Лицо ее было желто, но под глазами горели два пятна.
Сусанночка перевела глаза на потолок, точно превозмогая боль; потом опять живо уставилась на Колышко.
— Спасибо, — сказала она с перерывами, — что не лжешь…
Приложив платок к глазам, она стала трудно и быстро всхлипывать. Он стоял не шевелясь. Он удивлялся сам своему душевному безразличию. Он знал, что это плачет Сусанночка, и вместе с тем чувствовал себя так, как будто это плачет какая-то совершенно посторонняя для него женщина.
Сусанночка отняла платок от глаз.
— Ты, Нил, поступил хорошо, — сказала она. — Я тебе за это только благодарна. Но… уйди.
Она отвернула лицо к стене. Руки ее пришли в быстрое движение. Она шарила пальцами вокруг талии и вокруг шеи. Он понял, что она ищет концов повязки. Найдя то, что ей было нужно, она дернула тесемку и потащила за конец марлевый бинт. Колышко продолжал не двигаться.
— Еще просьба, — сказала она и вдруг на момент прекратила свою разрушительную работу. — Позови ко мне Зину. Пусть приедет скорей, скорей… Иди.
Он тихо вышел, видя, как опять быстро замелькали ее руки, и тело то выгибалось, приподнимаясь, то опускалось.
Не взглянув на доктора, он подошел к телефону и вызвал Зину.
— Сусанночка вас просит немедленно приехать.
— А что? — спросил холодный голос Зины.
— Я передаю ее просьбу. Ей плохо, — прибавил он.
— Да? Но я еще даже не одета… Впрочем… Я сейчас приеду.
В дверях кабинета стояла сестра милосердия. На лице ее был ужас.
— Бога ради! Она все сбрасывает с себя.
Василий Сергеевич издал недовольный звук. Цигенбок поднял брови.
— Но что я могу с этим сделать, господа?
Однако он быстро пошел вслед за сиделкой. Василий Сергеевич, укоризненно глядя на Колышко, покачал головой.
— Что вы ей сказали?
Колышко не ответил.
— Я должен поехать на место катастрофы, — сказал он.
Василий Сергеевич покривил голову и показал гнилые зубы.
— Благодарите Бога, что без человеческих жертв.
Он хотел объяснить подробности.
— Я увижу сам, — сказал Колышко.
На воздухе он почувствовал легкомысленное облегчение.
«Да, но ведь я же изорвал проект», — подумал он опять со странным упорством.
Эта мысль опять успокоила его.
На углу переулка, где рухнули леса, еще висела пыль. Ветер, довольно сильный с утра, кружил в воздухе белые бумажки.
Вся улица была запружена народом Колышко сейчас же заметил, что леса рухнули наружу. Переулок был завален досками и кирпичом. Противоположные крыши низеньких строений помяты, частью пробиты. Большая синяя вывеска «Водопроводное и колодезное заведение И.А. Козырева» висела одним концом, болтаясь в воздухе.
Одно мачтовое бревно и сейчас еще лежало поперек переулка, опершись верхним концом о крышу противоположного дома.
Полиция оцепила место происшествия и не допускала любопытных к месту катастрофы. К Колышко подошел знакомый полицейский пристав и небрежно притронулся к козырьку.
— Архитектор, архитектор! — загудело в толпе.
Лицо пристава снисходительно улыбалось.
— Наделали вы нам хлопот, — сказал он. — Пожалуйте…
И он повел Колышко через толпу.
Колышко видел неприязненные лица.
— Теперь под суд… на цугундер[34], — говорили злобные, радостные голоса. — А то хвалить за это их брата? Кровопийцы! Сами-то они и не бывают на постройках, выезжают на спине подрядчиков.
Колышко понял, что пристав ведет его через улицу, запруженную народом и извозчиками, к расположенному напротив ресторану. Тут же стоял и гукал автомобиль. Колышко поднял глаза, потому что ему показалось, что его кто-то ищет, и, вздрогнув от неожиданности, увидел Веру… Нумми. Она скользнула раскрытым ироническим взглядом по нему и по толпе. Все это ее, видимо, очень забавляло. Плечи ее вздрагивали, и тонкие, обтянутые во все черное руки отделялись от узкой талии в локтях, откинутых назад. Колышко удивило, что она даже не кивнула ему головой, а только неприятно улыбнулась. Он хотел подойти к ней, но она отвернулась и тронула шофера за плечо. Автомобиль тронулся.
Покраснев, смущенный, Колышко вошел вслед за приставом в подъезд ресторана, где их окружила новая, любопытная толпа.
Насмешливо ухая сзади, прокатил автомобиль.
«Зачем она приезжала, — мучился Колышко, — или если приехала, то почему так странно себя держит?»
Он оставил ее сегодня утром покорною, целующую ему ноги. Очевидно, по своему обыкновению, она в виде компенсации чувствовала сейчас потребность выказать к нему легкое пренебрежение. Краска жарче и жарче заливала ему лицо, дыхание сокращалось. Он испытывал непреодолимое желание броситься к мотору и, сжав этой женщине пальцы до боли, крикнуть ей в лицо так, чтобы она побледнела от предчувствия его гнева: «Что это значит?»
Они прошли в отдельный кабинет, и полицейский пристав, сочно щелкнув запором перегнутого пополам портфеля, вытряхнул его содержимое на стол.
— Придется составить маленький протокольчик, — поднял он на Колышко все так же снисходительно-оскорбительно улыбавшееся, полное, сегодня еще не бритое лицо.
Часа два проработал Колышко на месте разрушения. Катастрофа казалась ему символической. Именно так рушилась и его собственная прежняя жизнь. Он был мягкотел. Его чувства были расплывчаты. Даже было под сомнением, жил ли он вообще. Его любовью была или бесплодная, наивная мечтательность, которая недешево обошлась Сусанночке, или откровенный, только слегка прилизанный разврат (Ядвига).
Теперь ему казалось, что он твердо стоит на этой земле. Его чувства теперь жестки, но они зато определенны. Он знает, чего хочет. Этому его научила Нумми.
Каждый раз он, вспоминая ее, испытывал мучительно-сладостное дрожание в груди. Откуда она постигла эту мудрость жизни? Она казалась ему совершенством. Она была дерзка, потому что была требовательна. Но она была достаточно умна для того, чтобы понять, что в подчинении женщины мужчине — одна из величайших прелестей их союза. Она не прощала только бессилия и неловкости.
Стоя среди пыли и мусора, Колышко испытывал эту особенную гибкость и упругость мышц, которые делали его совершенно новым человеком. Он не мог возвратиться к Сусанночке уже по одному тому, что ей не было нужно этого напряжения его мужской воли, которое переполняло его всего. Она бы, наверное, нашла его только злым и придирчивым. Ее идеалом были семейное спокойствие и тихое довольство.
Колышко усмехнулся. Ему было приятно сознавать, что его голос звучит особенно властно и движения просты и законченны. Никогда еще его мысли не двигались так отчетливо и сухо.
«Или не жить, — подумал он, — или же жить только так».
Нумми позволила себе над ним сейчас посмеяться. Она находила, что он не прав, допустив, чтобы его леса упали. Ей было приятно показать ему, что она на стороне толпы. Теперь эта дерзкая выходка только забавляла его. О, она поплатится за нее. Если бы это была Сусанночка, она поспешила бы выказать ему лицемерное участие. И это была бы сладенькая ложь, потому что женщина по самой своей природе не прощает неудач.
Он еще раз посмеялся в душе над Нумми. В конце концов это совершенно невинно.
Он несколько раз позвонил ей по телефону из ресторана, где он сидел, но ему не ответили. Это его немного удивило. Когда он уехал с постройки, переулок был очищен от мусора. Стены соседнего дома и его крыша имели такой вид, как будто их задел одним крылом промчавшийся ураган.
Он поехал прямо к Вере и даже не позвонил по телефону домой. Возможно, что Сусанночке плохо, но причем же здесь он? Там теперь сидит Зина. Правда, она не любит сестры. Сусанночке сильно не повезло. Она выросла в узком и скучном мещанском кругу. Она бы заслуживала лучшей доли. Но с этим уже ничего не поделаешь. Ложь или лицемерный обман гораздо хуже жестокости.
Он решил заехать домой только к ночи.
XXXVIII
Поднявшись на лифте, Колышко позвонил в квартиру Веры. Он приготовился ей сказать: «А, ты приезжала смеяться надо мной? Хорошо!»
