Анастасия Вербицкая - Ключи счастья. Том 1

Взрыв аплодисментов разносится по озеру. Эхо хлопает и стреляет в парке.

— Bravo! Еще!.. Bis! Bis!

— Удивительно талантливые эти евреи! — восклицает растроганная Аттила.

— Это у них от вырождения, — говорит ревнивый дядюшка.

— Можно пожалеть в таком случае, зачем вырождение дворянства не вылилось именно в таких формах, — подхватывает Климов.

Все хохочут. Лика всех веселее.

— Марк Александрович! Еще о любви! Мы спустились на землю. И ссоримся!

Повий витре на Вкраину!

— затягивает вдруг увлекшийся Горленко.

— Тише!.. Тише!.. Потом…

И Штейнбах поет вдохновленный гимн любви. Долго несутся последние высокие ноты над гладью озера. И теряются в торжественном молчании парка.

— Ах, Лика! — как глубокий вздох, срывается у дядюшки.

Он жмет ее руку. И на этот раз девушка не смеется.

И никто не смеется. Не спорит. Все так ничтожно перед тем, что этот голос бросил, как заклятие, в темную ночь. Перед тем, что вошло в душу.

Бездумная, безвольная внимает Маня голосам, что звучат опять там… на дне. Без оглядки, без сомнений. Как эта немая ночь, как эти черные липы, каждая капля ее крови вбирала в себя звуки голоса Штейнбаха. И отдавала их назад, как эхо парка, в бурной волне, в жадном трепете сердца. Теперь все ясно. В такую ночь должен был кто-нибудь петь о любви! Петь гимн жизни. И когда Штейнбах кончил петь — она это уже знала темным опытом души, — должен был зазвучать другой голос из сокровенных глубин ее «я». Она уже слышала его два раза. И он повел ее к счастью. Слепую и опьяненную. Но и в слепоте и в опьянении светил ей этот путь. И она знала, что делает.

Так и будет теперь. Иначе быть не может.

Сладкая истома безволья сковала ее цепью. Но это не рабство. В душе чудится трепет крыльев, готовых взмахнуть. «Любовь — мгновение…» Пусть! Этот миг вмещает Вечность.

Вдали, где лужайка, вспыхивает искра. И вдруг ночь содрогается от оглушительного взрыва. Сноп огня разлетается вверху. Визги женщин. Крики. Восклицания мужчин.

Первая ракета, как огненный змий, с зловещим шипением взмывает в черную высь.

Дамы волнуются, кто в восторге, кто в испуге.

Ослепительные метеоры гордо взлетают один за другим. И гаснут. Палки падают стремительно в воду и шипят.

— Рядом упала! Рядом… Господа! Отъезжайте дальше! — кричит Вера Филипповна.

Лодки прячутся около островка, под нависшими вербами.

Все небо горит от ослепительного потока. Римские свечи распадаются вверху букетом цветных огней, Безмолвно умирают они. И бархатная тьма кажется еще глубже.

— Маня, это ты! — смеется дядюшка.

Как околдованные, примолкшие и утомленные избытком впечатлений, гости идут в палац. Он залит огнями. Все окна настежь. Группа безмолвных лакеев, одетых в ливреи, неподвижно ждет на террасе.

— Фу, черт! — говорит Климов. И плюет.

— Молчите уж! — шипит Аттила. И сверкает на него белками. — Пришли, так и молчите! Ваши чувства нам известны.

— Кажется, я не с вами говорю, Анна Васильевна?

Лика хохочет.

— Это метрдотель. Француз. Тоже из Москвы.

— Да ну? А я думал, его родственник. Я нынче с ним днем за руку здоровался.

Все хохочут.

К концу ужина, кроме хозяина, нет ни одного трезвого за столом. Даже у Сони кружится голова. Даже у Розы пылает лицо. Все говорят разом, друг друга не слушая.

Маня молчит. Она глядит в свою душу. Она слушает ее голоса. Таинственные процессы совершают в глубинах ее существа. Умирает Маня, которая днем была полна сомнений, раскаяния, тревоги. Встает другая. Загадочная, темная, сильная.

Штейнбах зорко следит за ее лицом. Оно уже другое. Вдохновенное. Глаза углубились. Когда он видел ее такою? Вспомнил… В тот вечер… Она плясала…

Подают кофе и сифоны.

— Покажите мне дом. Ваши картины, — говорит Соня.

Штейнбах встает. Маня бессознательно поднимается, глядит на него.

О, этот наивный взгляд сверкающих глаз! На мгновение Штейнбах теряется. Обещание блаженства глядит на него из темных очей. Они говорят: «Твоя!..»

— Ваши руки, mesdames! Втроем они обходят палац.

Штейнбах опять не глядит на Майю. Опять занят Соней. Но что до того? Ревности уже нет. Той — другой — темной, но сильной — все понятно. Все ясно теперь…

— Ах, Марк Александрович! — говорит Соня, стоя перед дверями кабинета. — Я не забуду этого вечера… Вы так пели…

Он целует ее руку.

— Вы ангел! — говорит он. — Вы мой единственный друг в стане врагов.

Маня видит этот поцелуй. Видит экстаз в лице Соки. Но глаза ее все так же глубоки. Так же вдохновенно лицо. Все ничтожно, все бессильно перед тем, что связало ее с Марком навсегда!

Они в кабинете.

Штейнбах оглядывается. И молча смотрит на Маню.

Кольцо воспоминаний сомкнулось.

Она стоит недвижно. А память безмолвно и быстро ткет свою паутину. И обволакивает цепенеющее сознание.

Разве между сейчас и тем, что пережито здесь, в тот вечер, было что-то? Что-нибудь реальное? Что-нибдь ценное?

Как призрак, как тень тени проносится перед нею картина: Лихой Гай, жестокое лицо Нелидова, смятение непонятной души. Ее робкие слезы. Убогая Рамка любви.

Гордая улыбка скользит по ее липу.

Сюда вел ее голос души. В эту комнату, где тайны жизни открылись перед нею. Где упали ее первые слезы. Откуда взлетела к небу ее торжествующий и радостный крик.

— Какая дивная вещь! Откуда этот шкафчик? — как сквозь сои, доносится к ней голос Сони.

Светает.

Гости поднимаются из-за стола. Беспорядочной толпой высыпают на террасу.

Штейнбах не отходит от Мани. Он ждет.

Под тяжелыми шагами хрустит гравий. Шумная толпа подвигается к чугунной решетке, за которой ожидают ее экипажи. Матери ищут дочерей и волнуются. Светло только там, куда падает яркий свет электричества от фонарей. За этим кругом мгла.

— А где Маня? — тревожно спрашивает Соня. — Маня!.. А-у!..

— Да найдется. Не булавка… Чего кричишь? — сердито останавливает ее отец. Он уже успел всхрапнуть в коляске. Он так устал. — Ступай, Петро… что ли?

— А как же Маня?

— Ее Федя довезет, — успокаивает замученная вконец Вера Филипповна.

Маня у двери террасы.

Штейнбах вкрадчиво берет ее руку.

«Да!.. Да!.. Да!..» — говорит ее вдохновенное лицо, говорят ее глаза, ее алые губы. О, мучительная жажда радости! Упасть скорее в бездну, что глядит его очей…

Он сжимает кисть ее руки. Внезапно отклоняется назад. Тяжелая портьера падает за ними.

— Марк… Марк… Какое блаженство!

— Это любовь, Маня.

— Любовь…

— Все было сном.

— Сном.

— Нас разлучит только смерть…

— Смерть…

— Телеграмма, Марк Александрович, — говорит лакей, стучась в кабинет Штейнбаха.

— Войдите…

Он разрывает листок.

«ВЫЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО. ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ НЕОБХОДИМО. АНДРЕЙ».

Он долго сидит у стола, недвижно глядя на клочки изорванной бумаги у его ног.

Положительно судьба против него! Уехать теперь? После того, что было вчера? Самому отогнать счастье, которое стоит у его дверей?

Если презреть все?

Но люди, как Андрей, не станут вызывать его по пустякам. Что-то случилось. Он один может выручить.

Он встает и ходит по комнате. Ходит до изнеможения.

Что вернет ему утраченные возможности?

Через полчаса он звонит.

— Приготовьте чемодан. Еду курьерским в Москву. Постойте…

— Слушаю-с…

Штейнбах глядит в окно, кусая губы.

— Если здесь будут спрашивать… Кто-нибудь придет… Скажите… я вернусь через двое суток. Понимаете? Через двое суток, — повторяет он звуком выше. — Скажите, что я уехал по очень важному делу. И через двое суток буду здесь…

Нелидов приезжает в Лысогоры на третий день после пикника. Он постарел словно. Румянца нет. Далее загар побледнел. Глаза ушли далеко, и на всех глядят надменно и жестко.

— Почему вы запропали? — хором кричат хозяева, поднимаясь ему навстречу из-за чайного стола.

— Болел.

— Неужто?

— То-то вы так осунулись!

— Разве осунулся? — спрашивает Нелидов. И глядится в зеркало.

— Будет вам его пугать, Вера Филипповна! — желчно смеется доктор Климов, обедавший в Лысо-горах. — Уж и так мнителен человек! Удивляюсь, как это можно так цепляться за жизнь!

— Она у нас одна, — возражает Нелидов и высоко поднимает брови.

— И мне кажется, что это вполне нормальное чувство, — подхватывает дядюшка. Он Климова не терпит.

— В должной мере, Федор Филиппыч… В должной мере. В противном случае это уже психоз.

— Я не трус, господин Климов. На войне и на дуэли я сумею встретить смерть лицом к лицу. Но бессмысленной гибели я хочу избегнуть.

— Bravo! Bravo!