Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга вторая
Не успела она подняться на верхний мостик, как все не занятые делом матросы, позабыв о своих трубках, тут же расселись вокруг деревянных перил, являя собою зрелище ночной любовной серенады, только наоборот, со слушателями внизу и певицею на балконе.
Пинар улыбнулась, явно польщенная таким вниманием. Она извлекла из своего инструмента несколько резких, звенящих нот, потом, вложив в пальцы побольше силы, заиграла громче и закружилась в танце. Она извивалась, словно змея, и все тело ее изгибалось с такой легкостью и плавностью, что казалось, оно было вовсе без костей.
Поначалу бывший пират думал, что девушка испанских кровей и не говорит по-французски, ведь до сих пор она только смеялась. Однако вскоре он понял, что ошибся, и потом все больше и больше убеждался, что она отнюдь не была добычей, захваченной вместе с прочими трофеями, а скорее всего, успела уже побывать на многих кораблях, как французских, так и английских, ибо сперва напевала какой-то корнуэльский мотив, а потом сразу же перешла на одну из тех незатейливых песенок, что звучали во всех уголках Антильских островов:
Когда с дружком любезным жду я встречи,Ни в чем не стану я ему перечить.Ах, насладимся мы любовью так и сяк,Ведь ублажить мужчину не пустяк…Поверьте, круглой дурой надо быть,Чтоб не заставить белого платить.
Веселая команда хором повторяла последнюю фразу, будто издеваясь над самими собой, ведь среди них не было ни единого человека, кто бы, плавая по тропикам, хоть раз, на одном из островов Карибского архипелага, не оказался бы жертвой какой-нибудь креолки — то есть вовсе не обязательно цветной, но непременно женщины, рожденной в колонии, — ибо, как признавал в своих рапортах даже сам командор, «они зажигаются точно порох, неудержимы в сладострастье и наделены любовным магнетизмом».
Пинар танцевала босой. И в своей стремительной невесомости лишь большими пальцами ног едва касалась помоста. Время от времени она резкими движениями перебрасывала с плеча на плечо свой инструмент, однако ни на мгновенье не прекращая играть и неизменно сохраняя все тот же такт, все тот же стремительный ритм.
Теперь матросы дружно хлопали в ладоши, выкрикивая «гакамба» или «кика». Некоторые из них, собравшись парами, даже время от времени подпрыгивали, выкидывая коленца из своего родного бретонского «бурре», ни разу не сделав ничего невпопад и ничем не нарушив общего ритма, ибо всем было не занимать музыкальности, ведь она была у них в крови…
Разбуженный этим невообразимым шумом, отец Фовель высунул голову из мотка каната, служившего ему постелью, и тотчас же увидел красотку безукоризненного телосложения, чей вид тогда, под шатром, уже чуть не стоил ему апоплексического удара, едва он ступил на палубу фрегата. Так что ему не понадобилось слишком много времени, чтобы вырваться из объятий Морфея. И, словно в полной власти чарующих аккордов, направился в сторону Лефора, пританцовывая и бормоча припев, который был у всех на устах:
Поверьте, круглой дурой надо быть,Чтоб не заставить белого платить.
Казалось, трудно было выбрать более неподходящий момент для его появления. Достигнув крайней степени возбуждения, Пинар, следуя непреложным традициям тропиков, резким жестом скинула корсаж. И предстала пред всеми с обнаженной, перерезанной надвое ремнем музыкального инструмента, грудью, чьи соски, нежно золоченные лучами восходящего солнца, походили в обрамлений буроватых ободков на две спелые инжирины. За корсажем тут же последовала и юбка, которая, правду сказать, уже более не скрывала никаких особых секретов. Однако, скидывая с себя один за другим предметы одежды, она ни на мгновенье не прекращала играть, умудряясь даже быстрее перебирать своими тонкими пальчиками струны, все ускоряя ритм музыки. Когда она предстала совсем обнаженной под ослепительными лучами, как мрамор и белее облаков, что барашками блуждали по едва поголубевшему небу, с нервными, мускулистыми, похожими на два тонких веретенца ногами и бедрами, напоминающими очертаниями лиру, все крики, все песни, все восклицания мужчин, словно по мановению какой-то волшебной палочки, разом замолкли. И в полной тишине, восхищенно разинув рты, они не могли оторвать глаз от восхитительного создания, точно снизошедшего с небес, дабы ублажать их своей красою, своими танцами и своими песнями…
Из этого восхищенного оцепенения их внезапно вывел чей-то оглушительный хохот. Они все разом резко обернулись.
Опершись о мачту, с кнутом в руке, с какой-то зловещей ухмылкой на устах на них смотрел кавалер де Граммон.
Матросы было сделали попытку смыться от греха подальше.
— Всем оставаться на местах! — приказал он. — Я сказал, всем! Праздник не окончен, ребятишки, он еще только начинается!
Он сделал пару шагов к лестнице, ведущей на верхний мостик.
Пинар, будто не видя его, продолжала самозабвенно плясать. Она была словно во власти каких-то колдовских чар, кружилась, делала в воздухе какие-то немыслимые пируэты, потом, вскинув руки и выпустив свой инструмент, вдруг стремительно завертелась волчком.
Медленно, вкрадчиво, будто боясь вспугнуть ее, Граммон поднялся по ступенькам, отделявшим его от верхнего мостика. Добравшись, он остановился и щелкнул своим длинным кнутом. Узкий ремешок пояском обвил тонкую талию Пинар и тотчас же отскочил прочь, оставив на мраморно-белоснежном теле кровоточащий красный след. Девушка тотчас же упала на колени и жалобно закричала.
Кавалер еще дважды стегнул ее, один раз повыше грудей, в другой чуть пониже, и два новых рубца окрасили нежную кожу.
Пинар испустила истошный вопль, в котором уже не было ничего человеческого.
Кавалер снова громко расхохотался и, перегнувшись через ограду мостика и протягивая свой кнут, крикнул своей команде:
— Кто следующий? Кому охота отстегать кнутом эту шлюху? Я ведь всегда говорил, ребятишки, что во всех женщинах живет дьявол! И нет другого средства, кроме кнута, чтобы выманить его оттуда… Думается, мне уже удалось слегка приоткрыть ему дверцу наружу… Ну, кто следующий, кому кнут? Экю тому, кто возьмет его первым!
Деревянная Нога пинком своей деревяшки отпихнул матроса, который уж было поднял руку, чтобы поймать кнут.
— Да пусть меня холера задушит, — воскликнул он, — если я хоть раз в жизни упущу возможность заполучить экю!
Он схватил рукоятку кнута и пару раз щелкнул им над головой, будто набивая руку.
Потом, прихрамывая, вприпрыжку проковылял на верхний мостик. Граммон было открыл рот, собираясь что-то сказать, но свист ремешка заглушил его слова, и никто так и не услышал, что же сказал кавалер. А Деревянная Нога уже снова поднял руку, намереваясь продолжить экзекуцию. Но капитан остановил его.
— Будет, по разу на каждого! — проговорил он, перехватив кнут.
Потом выпустил его из рук, чтобы бросить ему монету, которая засверкала в лучах солнца, словно трепещущее тельце прыгающей с волны на волну летающей рыбки.
— Ну, кто следующий?.. — воскликнул Граммон.
Пинар вопила как безумная. Она сгребла свое тряпье и, по-прежнему на коленях, отбросив в сторону инструмент, неловко пыталась хоть как-то прикрыть тело и защититься от новых ударов. Она кричала от боли и осыпала проклятьями кавалера. Было видно, что она владела многими языками, ибо с поразительной легкостью переходила с испанского на английский, а потом с английского на французский. После Деревянной Ноги за кнут взялся флибустьер с изуродованным носом, чья нагота была прикрыта немногим больше, чем у самой Пинар, его сменил еще один «морской братец», небольшого роста, приземистый, но коренастый и С руками толщиной почти в мачту…
Каждый из них получил по экю; однако тут кавалер счел, что девушка уже достаточно наказана. Он подозвал матроса и приказал ему вылить на девушку, при этом еще раз обозвав ее поганой шлюхой, ведро морской воды и бросить ее в трюм, где, как он обещал, ее ждут не дождутся корабельные крысы…
Однако, прежде чем сойти с мостика, он, по-прежнему смеясь, снова обратился к своей команде:
— Я дарю вам эту девку, ребятки!.. Потешьтесь с ней, пока есть время, ведь нынче ночью мы будем уже в Сен-Пьере, а там нас ждут дела посерьезней… Но помните, по разу на брата, как с кнутом!..
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В Сен-Пьере
Фонарь на корме «Задорного» уже несколько минут был совершенно неподвижен, а «Встречный ветер» все еще продолжал плыть. Море было спокойным, точно озеро. Лишь время от времени его невозмутимую гладь то тут, то там из глубины пронзали фосфоресцирующие огоньки. Ночь была такая темная, что в густом мраке нельзя было различить даже лохматых верхушек кокосовых пальм, растущих на холмах повыше Сен-Пьера; обычно они ясно вырисовывались на темно-синем бархате неба.
